Игорь Шенфельд - Исход
У него как будто прибавилось сил, когда он на трясущихся ногах преодолел подъем на сопку и увидел вдали свое «Степное»: поселок стоял на месте. Слава Тебе, Слава Богу! Слава Тебе, Господи! Аугуст — благо никто, кроме Господа в небе и белого атомного гриба в черном космосе за его спиной не видели его в этот миг — стал широко креститься. Рука его сама вспомнила это движение. Но немедленно три тысячи ос одновременно впились ему в запястье: ожег набирал ярость; у кожи, у несчастной шкуры Аугуста, столь безответственно подставленной им под бомбу, были теперь свои счеты с Аугустом.
Когда Аугуст подходил к поселку, то был уже изможден и болен до такой степени, что не видел ничего вокруг, кроме тех метров, которые оставалось ему еще преодолеть до ворот дома. Аугуст не замечал, как бегают по улицам люди, слышал, но не понимал, о чем они кричат: он видел только свой приближающийся дом и считал шаги. Кажется, во всеобщей суете никто не замечал и его самого. У каждого в доме и возле дома творился собственный переполох: у одного сарайка завалилась на корову, у другого крышу сорвало, почти у всех повышибало стекла в домах, кого-то ушибло летящими предметами, где-то горело — и везде бушевали проклятья, в том числе рискованного идеологического содержания; на парторга Авдеева никто при этом даже и не озирался: пошел он к чертовой матери — «свидетель истории» херов: вон он, еще живой свидетель истории лежит под воротами с пробитым брюхом, бьет копытами… Так что не было никому дела и до полуживого Аугуста, бредущего через огород.
Никому не было до него дела. Кроме матери, конечно: та металась по поселку уже больше часа: прибежала с фермы, увидела разбитые стекла, не нашла нигде сына, догадалась куда он делся и упала на лавку, согнувшись от горя. Потом встрепенулась, в отчаянной надежде побежала в школу — проверить, не там ли он. Нет, его там не было: вместо него там, у Ульяны в кабинете, со Спартаком на руках сидел на стуле совсем другой человек… Мать не стала задерживаться с вопросами и побежала искать Серпушонка: а вдруг Аугуст у него? — спасает друга, или помогает ему как-нибудь… а может быть, он у Серпушонка радикулит свой лечит, натирает чем-нибудь… Не обязательно же, чтобы он ушел в степь? Но нигде, нигде не было Аугуста, ни у Серпушонка — нигде; худшее все-таки подтверждалось: ушел! Ушел и погиб там, потому что подобного удара деревня еще не переживала ни разу. Если уж тут так ударило, то что же тогда должно было твориться в степи, на полигоне? Амалия Петровна бежала по улице и плакала, и приговаривала: «Дурачок ты мой родной! Что же ты наделал, что же ты натворил, ну зачем ты это сделал, ну зачем?… Ну почему ты не хочешь жить?.. Ведь мы скоро, уже очень скоро поедем домой, на Волгу…». Она бежала и молилась Богу, чтобы Аугуст вернулся, и вот она подняла голову, и увидела, как он, шатаясь, бредет ей навстречу по их огороду, с трудом преодолевая подъем и не видя ее… Она добежала до него, подхватила его, подставив маленькое, еще крепкое плечо свое и шатаясь вместе с ним, завела его в дом, а там едва дотащила его до кровати, на которую он рухнул со стоном, сказав только одно слово: «потом…» — и то ли уснул, то ли потерял сознание. Она удостоверилась, что он еще дышит, и села рядом. Он спал, а она говорила ему всякие вещи. То есть она говорила сама с собой, но обращалась к нему. А он все слышал, оказывается. А она не знала, что он все слышит — думала, что он спит…
«Мальчик мой, — говорила она ему, — я вижу как тебе тяжело. Но что делать, что же делать: такое уж испытание на нас возложено Господом, и нужно его выдержать. Я тоже очень много вынесла в жизни — ты даже не знаешь… я ведь не хотела выходить замуж за твоего отца, был другой человек… но он умер, его убили… и я хотела покончить с собой, утопиться в реке… А потом прошло время, и я притерпелась, а потом и вовсе привыкла; твой отец Карл был очень хорошим человеком. Нудный был немножко, но очень честный и справедливый. И сколько было счастья потом — с тобой, с Вальтером, после с Беаточкой: сплошное счастье было. А потом опять пришла беда. Но и она кончится, и все снова будет хорошо — не так как раньше, когда все были вместе, но все равно будет хорошо. Всегда все плохое кончается когда-нибудь, и все хорошее кончается тоже, но опять приходит что-нибудь хорошее… Я знаю почему ты мучаешься: ты мучаешься из-за Ульяны. Она хорошая женщина, но она не любит тебя. Она все еще любит своего казаха — это я знаю. И со Спартаком у тебя не складывается: ребенок боится тебя, и я не знаю почему: ведь ты добрый — я-то знаю… Почему у вас с ней нет детей? И это я тоже знаю почему. Потому что она не хочет. Потому что она все еще надеется вернуться к своему Алишеру, хотя и расписалась с тобой добровольно. Но ведь в наши дни развестись недолго… И надо бы тебе, сыночек, развестись с ней, набраться сил и развестись однажды, потому что иначе ты замучаешься насмерть. А ведь ты еще такой молодой: у тебя еще может быть счастье… А так — одно страдание… Вот и сегодня… я была в школе, искала тебя, надеялась, что ты там… зашла к ней… а там этот Алишер у нее… он приехал… и Спартак у него на коленях сидит… я и не поняла сначала кто это такой, думала из наших казахов кто-нибудь, из родителей чей-нибудь… А потом поняла, что это он, отец Спартака: похожи очень. И я ушла: тебя не было, и я ушла. Но я спросила «Где Аугуст?», и она очень раздраженно ответила мне: «Не знаю». Конечно, я понимаю: им не до меня было. В школе были стекла выбиты. Дети порезались! Какой-то мальчик руку сломал: она убежала в класс. Я и ушла, подумала: «А на моего мальчика тебе наплевать. Конечно, когда к тебе твой… любимый человек прибыл». И я побежала тебя искать, у Серпушонка искала, но и его нигде не нашла: наверное где-нибудь пьяный лежит. И я опять побежала домой, и вдруг смотрю: ты идешь! Как я благодарна Богу за это. Он не захотел оставлять меня одну на земле, он увидел, что я этого не заслужила… но ты не подумай: я совсем не о себе беспокоилась в тот момент, когда бежала домой: это я сейчас только так говорю, а тогда я молилась только: «Пусть он будет жив», «пусть он будет жив»… И Бог меня услышал. На этот раз — услышал. Вот я и подумала: потому услышал, что ты — последнее, что у меня есть, и не захотел убивать еще и меня… Не надо больше ходить туда, Аугуст, глупенький ты мой мальчик. Это большое зло там, ничего там нет хорошего. Все, что убивает — это плохо, и любоваться этим нельзя, это большой грех… Ты больше не пойдешь, я знаю… Лучше, когда ты отдохнешь и поправишься, лучше поезжай в область, к Огневскому, или к другим начальникам, и напиши заявление, чтобы нас отправили домой, на Волгу. Ты знаешь, Аугуст, у меня ведь есть очень ценные документы: я их сохранила. У меня есть справки — все до одной, из года в год — о том, что мы всегда выполняли все обложения, погашали все продналоги, сдавали продукты и деньги по первому требованию — всегда! Сами голодали часто, но государству сдавали все! Далеко не все могут этим похвастаться. Эти документы дорогого стоят, Аугуст. Я думаю, что если начальство увидит эти документы, то нас сразу отпустят домой. Теперь, когда умер этот злой Сталин, и этот страшный Берия — теперь все изменится. Если не всех, то лучших немцев вернут на родину. А мы были из лучших: Отец твой воевал и был ранен за Россию, и мы всегда все платили советской власти, все ей отдавали, чтобы она могла победить. Почему же нас не отпустить с такими замечательными документами? Нас обязательно отпустят! Только ты должен поправиться быстрей, и больше не ходить на этот проклятый полигон смотреть на бомбу…», — речь матери катилась как ручеек по камешкам задумчивой речки, и Аугуст действительно заснул незаметно, а когда открыл глаза, то мать все еще сидела рядом с ним и смотрела на него. Но был уже новый день, оказывается. Мать принялась кормить его с ложечки, и он удивился — откуда курица: у них были хорошие несушки, которых они очень берегли.
— Балка в сарае упала вчера, пеструшку убила, — объяснила мать, — не выбрасывать же ее, — и она снова понесла ложку ко рту Аугуста.
— Мама, перестань: я встану, — сказал Аугуст. Он сел на кровати. Голова немного кружилась, но это была ерунда. Плохо было с рукой: запястье распухло, кожа лопнула: это была сплошная рана из мокрого, воспаленного мяса. Мать ужаснулась: вчера она раненую руку Аугуста не заметила. Побежала греть воду, запричитала, что нет сметанки. Потом осторожно промыла рану теплой водой, хотела перевязать, но Аугуст отказался: было слишком больно; мать оставила его, и убежала на ферму — просить сметаны, или сливок. На обратном пути спохватилась и забежала домой к фельдшерице Татьяне, недавно приехавшей в «Степной» из Семипалатинска. Эта Татьяна была хорошая женщина, но всеми силами рвалась отсюда, из-под бомбежки обратно в город. Татьяна взяла мазь, несколько пачек бинтов, йод, еще чего-то там, и пошла с матерью.
Все это время Аугуст смотрел на дверь. Но Ульяна не заходила. Не было Ульяны. Ушла Ульяна, все. Вместо нее явилась мать в сопровождении фельдшерицы. Аугуста бил озноб: у него был сильный жар. Татьяна осмотрела руку, осторожно обмазала, осторожно забинтовала и сказала, что нужно срочно ехать в город: рана опасная. «Вы что же: паяльной лампой по ней водили, что ли?», — спросила она. Аугуст не ответил — ему было не до вопросов. Фельдшер ушла. Аугуст впал в забытье. Мать растормошила его и дала напиться малинового чаю. «Где Ульяна?», — спросил Аугуст. Мать ничего не ответила, может быть не расслышала; может быть он слишком тихо спросил… Потом Аугуста снова растормошили и стали помогать одеваться; это снова была Татьяна. «Поехали, Август Карлович, машина с санитарным врачом в город возвращается, Вас заберет: у Вас рана нехорошая… Я с Вами поеду. Поднимайтесь скорей». За воротами стоял «козлик» белого цвета с красными крестами на дверцах. Татьяна усадила Аугуста на заднее сиденье, и сама села рядом. Санитарный врач сидел впереди и обсуждал с водителем сорта коньяков, в которых он отменно разбирался. Это было Аугусту неинтересно. Ему было все неинтересно. Его тошнило и мотало справа налево и слева направо. Наконец, Татьяна обхватила его за плечи и прижала к себе. Он тяжело привалился к ней и отплыл… он видел в боковом окне холодную степь, прыгающую между небом и землей, и он видел, как над ней постоянно появляются самолеты и роняют белые парашюты; Аугуст начинал кричать: «Тормози, тормози, сейчас ударит!..». Водитель поначалу испуганно тормозил, но потом привык и перестал тормозить: понял, что Аугуст бредит. Татьяна утирала ему пот с лица влажным полотенцем.
