Тургрим Эгген - Hermanas
Подобного я никогда раньше не видел.
Это были индейцы. На Кубе истребили индейцев в XVI веке, но здесь еще жили потомки ацтеков и майя. Наследники унижений и поражений.
Куда же тогда податься? Куда выезжают сами мексиканцы в поисках лучшей жизни, до пятисот тысяч человек ежегодно?
Конечно, в США. Естественно, я поехал в Майами. Там меня мгновенно признают беженцем: если возникнут какие-то сомнения по поводу моих документов, в Майами нетрудно будет найти кубинцев, которые смогут удостоверить мою личность.
Основной принцип предоставления политического убежища кубинцам в США называется «правилом мокрых и сухих ног». Это означает, что если кубинец поставил свою ногу на американскую землю, он не может быть выслан на родину. Если же его поймают в открытом море, могут отправить в третьи страны или, в особых случаях, обратно на Кубу. В годы между исходом из Мариэля и «особым периодом[88]» бежали немногие. И тогда на «влажность ног» обращали не очень большое внимание. Мне было легче: я купил билет из Мехико в Майами по фальшивому мексиканскому паспорту, а перед выходом из самолета достал свои скомканные кубинские документы и предъявил их для контроля. Я провел несколько дней в интеграционном лагере. Это были семечки. К тому же там я познакомился с уже обжившимися кубинскими эмигрантами, которые могли помочь мне с жильем, работой и так далее.
Закрепиться в Майами было сложнее. Я работал в пекарне, а по вечерам бродил в поисках единомышленников. Центр кубинской диаспоры в Майами располагается на 8-й улице (Калье-Очо). Ядро ее составляют пожилые озлобленные мужчины. Многие из них бежали в 1959 или 1960 году. Уже почти тридцать лет назад. Они стали похожи на старых палестинцев в лагерях беженцев в Ливане и Иордании, которые сидят на крылечках своих домов и перебирают связки ключей, не отперших ни одну дверь с 1948 года. Когда они не давали выход своей ярости в адрес Фиделя Кастро и молодого поколения, которому жилось так хорошо, что они перестали злиться на Фиделя, они сидели и пили, играли в домино и рассказывали истории с черным юмором про Фиделя.
Я совершенно никого не знал в Майами. Сам же я был немного известен благодаря тюремному заключению и широко растиражированному «признанию». На Калье-Очо встречались люди, убежденные в том, что я искренне верил в каждое слово своего «признания», в крайнем случае, в некоторые его части, и это было неприятно. Но диаспора изгнанников — один миллион двести тысяч кубинцев — была расколота на множество фракций, поэтому кто-нибудь всегда был готов раскрыть тебе свои объятия. Во многие фракции были внедрены агенты ФБР и ЦРУ (и, надо полагать, Управления государственной безопасности).
Среди «крутых» группировок выделялась одна, которая называла себя «Альфа-66». Целью ее было сбросить режим Кастро с помощью военной силы. Они пригласили меня выступить с лекцией в основном из-за того, что мой отец был одним из погибших участников «Бригады 2506». Несколько основателей «Альфы-66» были ветеранами Плая-Хирон. «Расскажи, как ты гордишься своим отцом, — предложили они, — …и чуть-чуть поменьше поэзии».
Я постарался использовать чуть-чуть поменьше поэзии, но выбрал несколько самых сочных, на мой взгляд, строф из «Круга» — он все еще был незакончен, — и последующее обсуждение было довольно интересным. У мужчины лет шестидесяти, выписанного из психиатрической больницы «Масорра» с политическим диагнозом, случился нервный срыв, и он разрыдался. Я считал, что это адекватная реакция, но многие горячие головы были со мной не согласны. Этот парень был впечатлительным алкашом… кроме того, как же мы расправимся с Кастро, если в нашем распоряжении люди, которые не могут перенести тридцати пяти сеансов электрошока, не лишившись половины воспоминаний? Поднятию боевого духа не способствовало и то, что сюда явился я, молодой парень, и стал… хныкать.
Они были ненормальными, вся компания. Я начал понимать, что прошло уже слишком много времени, что la causa[89] для многих из них прокисла и превратилась в сочившийся яд, парализующий ум и здравомыслие. Я мог прекрасно понять их ненависть, но те, кто утверждает, что месть — это блюдо, которое подают холодным, должны побывать в Майами. В их мести не было ничего холодного или вкусного. Например, в среде изгнанников существовало табу на осуждение режима контрас в Никарагуа. Если контрас изнасиловали и убили во время пикника группу монахинь, значит, те… да «наверняка были фанатичными коммунистками».
Их лозунгом было: «Tres días![90]». Это означало, что, когда Кастро будет свергнут, изгнанники получат три дня на убийства.
Головы они будут насаживать на палки. Трупы лакеев режима и его пособников сложат штабелями. Их было страшно слушать. Некоторые не могли ждать так долго. Они по ночам отправлялись на Кубу на маленьких моторных лодках и закладывали бомбы в универмагах и детских садах. Они были именно теми, кем их всегда считал Фидель.
У молодых были другие идеалы. За неимением живой кубинской мечты они претворяли в жизнь мечту американскую. Те, кто считал, что делать уроки и получать образование слишком утомительно, подражали Тони Монтане, герою фильма «Лицо со шрамом». Его выпускают из кубинской тюрьмы, и он во время исхода из Мариэля перебирается в Ки-Уэст. Он выстраивает кокаиновую империю и заканчивает дни, отстреливаясь из автомата в своем дворце в Майами — дворце, который как две капли воды похож на виллы в Ведадо, построенные в 1930-х годах в стиле ар-деко. Видеокопии «Лица со шрамом» пользуются большим спросом в Гаване, как я слышал.
Худшие проявления кубинского machismo[91] были широко представлены в Майами. Наверное, не удивительно, что нас не любили. Я слышал, как на улице мне вслед летели расистские замечания.
В Майами есть маленькие издательства, принадлежащие кубинцам, но они не интересовались тем, что я предлагал: надеюсь, нечто большее, чем ненависть и конфронтацию. Литература была неинтересна и невыгодна. Лирика: забудь об этом. Марти, конечно, является примером для всех, и вся кубинская поэзия уже написана раз и навсегда. Зачем надо что-то еще, когда есть «Белая роза»? Не хочу ли я сказать, что пишу такие же хорошие стихи?
Искал ли я Миранду? Не слишком усердно. Постепенно, когда я стал отходить от политики и несуществующей духовной жизни, я начал слоняться по барам, где, естественно, спрашивал, не помнит ли кто Миранду. Идиотизм, конечно, что у меня не было ее фотографии… но боже мой, у меня же была фотография Хуаны! На одной она изображена одна, а на другой вместе с Ирис. Последнее было моим самым дорогим сокровищем. Не многие замечали разницу между Хуаной и Мирандой, во всяком случае на фотографии.
Однажды у меня появилась зацепка. Бармен, кто же еще.
— Да, я ее помню. Красивая девушка, — сказал он. — Мне кажется, она жила двумя этажами ниже меня на авеню K.
А помнил ли он что-нибудь о ней?
— Да нет… она была спокойной, как мне показалось. Хорошо одевалась. Не интересовалась политикой. И в церковь не часто ходила.
Немногие из нашего поколения ходили в церковь.
— А ты помнишь… — я затаил дыхание, — …был ли у нее кто-нибудь? Был ли мужчина?
— Нет…
Не густо. Но все-таки след. Я вошел во вкус. Когда устроюсь поосновательнее, попробую отыскать ее в Чикаго.
В Майами я прожил три месяца. Климат там прекрасный, но Флорида — однообразная и скучная. Будто специально созданная для инвалидных колясок и тележек для гольфа. То, что Майами называют Маленькой Гаваной, не означает, что город по красоте может конкурировать с оригиналом.
Наконец весной 1989 года я приехал в Нью-Йорк. Я решился на такой прыжок, потому что встретил одного парня, барабанщика, который тоже хотел выбраться из Майами. Вместе мы могли оплачивать небольшую квартиру. Сначала мы жили в каморке на четвертом этаже в Ист-Виллидж, где как раз хватало места для двух мужчин, нескольких книг и ударной установки. Я хотел писать, а Роберто надо было репетировать, чтобы найти место в каком-нибудь элитном танцевальном оркестре. Это не было жильем моей мечты. Соседи ненавидели нас так люто, что вываливали мусор на наш порог.
Я начал с самой низкооплачиваемой работы. Я никогда не боялся трудиться. Сначала я мыл посуду в итальянском ресторане в Уэст-Виллидж, а потом получил повышение и был переведен в зал ресторана. Мой английский, который я почти не практиковал в Майами, надо было немного облагородить. Не знаю, засыпал ли Мутула Ойеволе каждую ночь с мыслями о наших уроках английского. Я понимал то, чему он меня учил, буквально. Но не всегда было удобно называть людей motherfucker[92], особенно женщин. По мере знакомства с нью-йоркскими евреями я узнал, что им не нравится, когда их называют kikes[93]. А слово на букву «н»[94], которым он называл практически всех, кого знал (всегда «н»-такой и «н»-сякой), произносить было просто опасно для жизни. При неудачном стечении обстоятельств, за «н» могли убить. По-испански же это совершенно нормальное слово.
