СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга первая
— Леночка, ты веришь этому? Приказу?
— Если бы верила, зачем бы я принесла это вам? Сами написали, сами и оправдывались бы. Мое-то дело какое было дело? Вы по-свински недогадливы, Петр Николаевич! Даже стыдно это объяснять...
— И не надо объяснять, Леночка. Но ты ведь знаешь, что далеко не все обо мне знаешь?
— Так ведь все из-за этого и произошло — из-за того, что вы скрывали себя от меня! Все-все! Ведь почему нам не было хорошо, не могло быть хорошо на улице Льва Толстого, в вашей прекрасной, в вашей нэпманской квартире? Помните? Только потому, что вы многое скрывали, а мне никогда-никогда не может быть хорошо с человеком, который скрывается от меня! Не знаю, что у вас за тайны, ваше дело, но вы хотели тогда только следующего раза между нами, а больше ничего, у вас даже и мысли не было и намерения не было хотя бы в ближайшее время рассказать о себе. Вы скрывали легко, просто, вот его и не было, следующего раза между нами, и не могло быть, но вы и этого не поняли — почему не могло быть? И все-таки, все-таки я знаю, что вы скрывали не это. Не эту бумажку! Нет!
— Ты знаешь, что это не я,— почему же ты так расстроена?
— А я не расстроена, Петр Николаевич, я убита. И так ужасно быть живой, после того как тебя убили. Мо-о-ой му-у-уж меня убил!
— Твой?
— Мо-о-ой! Это он поехал в Улаганск и привез оттуда бумажку — не одну, а несколько, много экземпляров. Одну он отдал вашему следователю. Мой му-у-уж был во время гражданской войны в Улаганске, он знал, что приказ висел там на всех заборах. И вот он нарочно пошел со мной к вам, навестить вас, больного, увидеть, тот вы Корнилов, улаганский, или нет, не улаганский. Он понял, что вы — не тот, но все равно поехал, все равно привез приказ и отдал следователю, и еще он сказал кому-то, какому-то начальству, что следователь ведет ваше дело слишком мягко, не по-партийному и никуда не годно!
— Для чего ему все это?
— Опять не понимаете? Чтобы вы не мешали нам любить друг друга! Ему — меня, мне — его. Вот и все! И вы знаете, от мо-о-его му-у-ужа ничего при этом не убыло, он ничего не почувствовал, он каким был, таким остался, но я-то?! Я-то обманута! Я-то обманулась, я уже не поняла, кто со мной, не поняла, с кем мне было так хорошо! Значит, я совершенно падшая женщина, если могу так обманываться! Я даже не знаю — кто я? Все еще женщина или уже нет? Человек — или уже нет? Немыслимо! Вы знаете, я имя свое забыла, утром задремала, проснулась, спрашиваю: « Кто проснулся-то? Как зовут?» — «Леночка Феодосьева!» — «Да не может быть — разве Леночка Феодосьева когда-нибудь любила подлецов?! Разве она могла так ошибаться! А если она так ошибается, значит, это уже не она!»
— Леночка Феодосьева — только одна на свете, что бы с ней ни случилось, как бы она ни ошиблась! А я, конечно, должен был все рассказать тебе, рассказать вам, Леночка, о себе. Должен был!
— Наверное, уже тогда во мне было что-то подлое, какая-то склонность, и вот вы подумали: «Не обязательно! И так обойдется, и можно ничего не говорить! »
— Может быть, еще не поздно? Я скажу тебе все!
— Не нужно.
— Подумай — да или нет? Два ответа!
— Три: да, нет — и да и нет. То есть все безразлично, все — ни к чему. Господи, зачем мне теперь ваши тайны? Когда я была женщиной — дело другое, а сейчас?
— Леночка! Да что же тебя — никогда не обманывали, что ли? И до сих пор ты не знаешь, что обманывают ни за что, кому-то нужно обмануть, вот и все, вот и достаточно! Тебя разве не так же обманывали?
— Господи, да всю жизнь! Сколько я на них насмотрелась, на обманщиков, сколько их поила-кормила! Но они обманывали мои деньги, мое благополучие, в этом я была глупа, как пробка, но обмануть меня, чтобы быть со мною близким,— никогда! В этом я была гениальна! Больше ни в чем, но в этом, клянусь, была! Никому не удавалось, и мне было даже интересно в это играть, никогда не проигрывая! Если человек ко мне прикасался, целовал щечку, ручку даже... и? И я уже знала, что он — подлец, что способен обмануть вот так, как обманул меня мо-ой му-у-уж! А теперь не могу простить себе, простить себя, а непрощеной — как жить? Скажите? Как жить среди всех, если все довели меня до такого скотского состояния? Если все терпят между собой таких людей, как Боренька! Мо-ой му-у-уж! Ну подождите, все! — вдруг крикнула Леночка и соскочила с лавки, отбежала от окна и в окно погрозила.— Подождите, вы еще заплачете кровавыми слезами — все! Вас еще постигнет кара небесная — всех! Вы еще раскаетесь, что допускаете эти ужасные преступления,— все! Раскаетесь, но поздно уже будет, поздно, и вы погибнете — все, все, все! И не думайте — все! — что вот я поплачу, покидаюсь из угла в угол, порву на себе волосы, а потом прощу вас! Не прощу! Никогда! Ни за что! Проклинаю! Нет во мне ничего, клеточки одной нет, волоска одного нет, чтобы вас — всех!— не проклинал бы! Навсегда! Я никогда, я ни за какие преступления всех не проклинала, но за это — проклинаю! Всей душой!
— Не надо так...
— Вы знаете, как надо? Тогда что же вы молчали-то раньше?
— Леночка, все — не слышат и не понимают, уж это всегда так. Слышу и понимаю только я, я один. Ты все это для меня говоришь?
— Для всех! Всем! — упрямо повторила Леночка.— Они не слышат меня? Пусть! Им наплевать на то, что говорю, как я их проклинаю? Пусть! Но когда начнут погибать, околевать, плакать кровавыми слезами — в этом будет и мое проклятие! Они опять не будут этого знать? Пусть не знают, но оно будет, будет, будет мое проклятие! Мне не надо торжества, мне только надо знать, что погибель всех будет, будет, будет! Ведь я никогда ничего не жалела для всех — ради бога, хватайте, обманывайте меня на здоровье, веселитесь, пойте, пейте, делайте что хотите, мне все равно, потому что ни у кого не было сил меня обмануть в том, в чем я обмануться не хотела, и я была невинна, могла быть хорошей для себя, для того, кого я истинно любила! Это ведь только мужчина, если он хороший, так ходит, как петух, и не знает, куда себя, хорошего, девать, а женщине мало быть хорошей одной, ей всегда нужно двое хороших — она и он! Вот так у меня всегда было, а потом все подослали мне одного — он не пил, не пел, не веселился, только философствовал и вот сделал меня падшей. Убил меня!
Она все это говорила, Леночка, то совсем тихо, то вскрикивая, то закрывая лицо чернорабочими своими ручонками, то вытаращивая на Корнилова глаза,
— Ну, что такое с тобой, Леночка, случилось-то нынче невероятного? Во второй четверти двадцатого века — что?
— В том-то и дело, Петр Николаевич, что случилось ве-ро-ят-ное! Самое вероятное! А что двадцатый век — мне наплевать! Я знаю, вы скажете —
война, нэпы, революции! А мне наплевать, я в этом не понимаю, но в том, что случилось со мной, я понимаю все! Все до конца! До конца ничего нельзя понимать, но я-то поняла!
— Ты, Леночка, хорошая! Поэтому постарайся, убереги все хорошее в себе! Постарайся, детка! Дело в том, что хорошие люди не отдают себе отчета в том, что они хорошие, вот они и беззащитны — против подлости, которая всегда считает себя самой лучшей.
— Господи! И вы туда же! Да чему учить-то пустое место? Что пустому месту объяснять? Господи, как же вы все глупы, умные люди! Теперь самое умное, самое правильное знаете что, Петр Николаевич? Самое умное теперь — будь что будет! Ведь сколько я жила, как только не жила, а невинности не теряла никогда. А теперь? Теперь уже все равно!
— Леночка! Тебе хочется, чтобы заплакал я?
— Плачьте на здоровье! Мне-то что...
— Ну представь, Леночка, представь себе, что ты вдруг, ни с того ни с сего, стала хромой? Представь и с сегодняшнего дня живи хромой!
— Не все это могут, Петр Николаевич. Не все.
— Все могут, Леночка. Все-все, я знаю. Еще не было случая, чтобы кто-то кончил самоубийством из-за хромоты! А вот людей, которые живут и без рук и без ног, я видел сколько угодно. И ты видела!
— Вы не хотите ли, Петр Николаевич, чтобы я кончила самоубийством?
Корнилов оторопел, не сразу смог ответить:
— Что ты, Леночка, что ты! Не пугай меня!
— А вы не пугайтесь, Петр Николаевич, не надо! Я этим не кончу. Я слишком много уже пережила, чтобы кончить. Раньше надо было подумать, догадаться, а теперь поздно. Поздно! Всему свое время.
— У тебя нынче роковой год, Леночка. Надо его пережить, а дальше пойдет и пойдет жизнь. Своим чередом!
— Ну какой опять-таки может быть черед? Никакого! Я знала, что нынешний год будет для меня страшным, и ко всему приготовилась, я бы все пережила, но это?! К этому приготовиться нельзя! В том-то и дело — нельзя! Петр Николаевич? Дайте рубль!
— Рубль?!
— Один рубль.
— Для чего? Один?
— Хватит дня на три. Через три дня у меня будут деньги. Собственно, рубль у меня и сегодня нашелся бы, но в той комнате, где мой му-уж. И я уйти туда не могу: он снова будет валяться у меня в ногах, снова будет обещать. Как будто еще можно хоть что-то изменить. Боже мой, что он только мне не обещал — украсть обратно «Приказ» у вашего следователя, поклясться, что вы — не тот Корнилов, не улаганский, что... Одним словом, я иду к нэпману. Присматривать за квартирой.
