Малькольм Брэдбери - В Эрмитаж!
Вскоре наступит зима: это я вам обещаю — даже здесь, в Париже, бывает зима. Он с облегчением облачается в старый грязный халат и возвращается к привычной работе в окружении одетых в кожу надежных друзей — любимых книг. И он ждет. Но ничего или ничего из того, что он ждет, не приходит из Северной имперской столицы. Говорят, он сильно сдал, стал слабым и суетливым. Наверное, это путешествие так утомило его. Он и сам чувствует это, он пишет Гримму:
«Что до меня, самый тяжелый багаж я отправил вперед. Зубы у меня качаются, глаза с наступлением сумерек не видят ничего, ноги обленились и отказываются ходить без палочки. Я не различаю времени и постоянно путаю часы, дни, недели, месяцы и годы. Но я все тот же болтун и по-прежнему готов всем и каждому навязывать свои безобидные убеждения и верования. И, хотя мои ноги подкашиваются, зрение слабеет, а согбенная спина делает меня похожим на черепаху, волшебный жезл по-прежнему послушен мне. Все в порядке, мой друг, все хорошо».
35 (наши дни)
Белые и синие паромы движутся нам навстречу, величественно проплывая между островами архипелага. Огромные монстры со стальными челюстями, поглощающими автомобили, плавучие гробы, вновь заполонившие прибрежный фарватер, направляясь в открытое море. Они поравнялись с нами, их сирены величественно гудят над горбатыми гранитными островками: «Сибелиус» и «Калевала», «Балтийский клипер» и громадная «Эстония». Они совсем близко, мы видим, что их бары уже открыты и полны народу, в магазинах дьюти-фри толпятся покупатели, а на корму и на зеленую солнечную палубу выходят пассажиры и, щурясь, с любопытством разглядывают сонмище островов. А мы идем совсем в другую сторону, во внутренние воды; мы не покидаем порт, а входим в него, пробираясь по сложным и неудобным проходам в архипелаге, где скалы порой торчат так близко к фарватеру, что почти касаются наших бортов. Мы берем курс на акваторию Стокгольма, к его россыпи островов; город уже виднеется на горизонте как большое дымное пятно.
Алое солнце клонится к закату, и на «Владимире Ильиче» уже все закрывается. На верхней палубе матросы снимают подушки с шезлонгов и моют борта. Под нами пьяницы допивают свои последние порции, дельцы заключают последние сделки, игроки в последний раз пытают счастья в казино. В косметическом салоне смывают последние грязевые маски. Последние покупатели отовариваются в дьюти-фри, где трудится бедная Татьяна из Новгорода, начисто позабытая своим чокнутым профессором, чье лицо было так заметно всей команде, пока не растворилось в песке у кромки волн. Что же до нашего просвещенного конференц-зала, то он уже давно закрыт на замок. То же самое можно сказать о проекте «Дидро», который завершил свою программу. На обратном пути было зачитано несколько докладов: Мандерса (о роли Дидро в балтийской культурной политике), Агнес (о том, что мог бы сказать Дидро о профсоюзах), Бу (о Дидро и искусственном интеллекте) и, наконец, Ларса Пирсона, который пытался объяснить нам парадокс Дидро. Все это были тяжеловесные и солидные исследования, которые нет смысла здесь пересказывать. Да, книга выйдет превосходной. Грант мы получим. Все будут счастливы. Произнесены прощальные речи, съеден прощальный обед, выпиты прощальные бокалы. На этот год (если не навсегда) проект «Дидро» завершен.
И все довольны. На верхней палубе рядом со мной Агнес Фалькман. По правде говоря (а ведь вам хочется, чтобы я всегда говорил правду), мы с ней очень сдружились за эти последние несколько дней балтийской авантюры: ведь почти сразу же после отплытия из Петербурга наш шведский соловей заманил Свена Сонненберга в свою роскошную каюту. С тех пор они явно полюбили тишину: за все три дня от них не было слышно ни звука, если не считать нескольких инструкций обслуживающему персоналу насчет заказываемых в каюту блюд. Так что я получил возможность провести эти дни вместе с Агнес. Мы беседовали, размышляли; я даже рассказал ей про несколько рукописных страниц, которые чья-то рука засунула в мой кожаный томик «Тристрама Шенди» и которые я разглядывал каждый день. Что это? Конец известного романа Дидро? Еще какой-нибудь роман, или пьеса, или просто набросок? Конец истории, которая если и была где-то записана, то только в небесной Книге Судеб? В любом случае эти неопубликованные страницы казались мне семенами многих новых сюжетов. Я снова спрятал их в чемодан.
И сейчас, стоя рядом под неусыпным взглядом Ленина, мы замечаем первые признаки родного города Агнес, великолепного буржуазного Стокгольма, где бал правят не хаос, мафия и анархия, а упорядоченность, законопослушность, цивилизация. За без малого две недели нашего путешествия сменилось время года. Конец лета превратился в сумрачную осень, за которой уже проглядывают резкие зимние черты. Яхты и катера стоят на якоре у причалов, либо лежат на берегу возле коттеджей архипелага, либо заперты под навесами. Летние дачи закрыты зимними ставнями. Холодный ветер треплет флагштоки на пирсах, и флаги с них уже сняты. Постепенно пейзаж становится оживленнее: больше домов и церковных шпилей, дорог и гудящих машин. На горизонте вырастает город. Модернистская ратуша, где вручают Нобелевские премии; зеленая медная крыша парламента и большой Королевский дворец, такой же холодный и неприветливый на вид, как во времена ежеутренних мучительных прогулок бедняги Декарта; и простой ровный шпиль собора Сторчюрка.
— Стокгольм, любимый мой город, — говорит Агнес, поплотнее кутаясь в шарф. — Вам стоит задержаться здесь хотя бы на несколько дней.
— Спасибо, Агнес, вы очень гостеприимны. Но я никак не могу. Мой ежедневник весь исписан. У меня масса дел.
— Конечно, сейчас слишком прохладно для морских прогулок. Но мы могли бы сесть на паром и совершить круиз по островам.
— Если бы только…
— Скоро наши люди будут готовиться к зиме. У нас, в Швеции, очень любят зиму. Мы настоящие зимние люди. Зима нас очень радует. И вы ее полюбите. Постарайтесь остаться.
— А мне казалось, что шведов зима угнетает…
— Нет, что вы, не верьте этому! Это неправда. Такой уж у шведов удел: у всех о нас неправильные представления. В Швеции нет ни грамма шведской тоски.
— Ни полграмма — я уверен.
— Вот в чем ваша беда! Вы — несерьезный человек. Вам не хватает серьезности.
— Боюсь, что это действительно так.
— Если вы останетесь на несколько дней, я вам помогу.
— В самом деле?
— Я дипломированный психолог-консультант и специалист по работе с людьми, перенесшими тяжелую утрату.
— А я думал, вы профсоюзный работник…
— Да, конечно. Но не забывайте, что все шведы — рабочие. И психологи-консультанты тоже.
— Ага, буржуазный пролетариат.
— Именно так. И кроме того, мои коллеги в большинстве своем женщины.
— Амазонки-завоевательницы?
— Nej, nej, вечные жертвы… В любом случае, если вы не остаетесь, нам лучше попрощаться сейчас.
— Вы были очень милы, Агнес, и я буду рад встретиться с вами снова.
— Да, но…
— Никаких «но». Кроме всего прочего, я писатель, и я должен вернуться домой, чтобы что-нибудь написать.
— Статью о проекте «Дидро», я надеюсь?
— Сомневаюсь.
— Но она нужна для нашей книги.
— А что это за книга?
— Очень важная, о новых системах, основанных на знании.
— Не понимаю, какое отношение моя статья может иметь к этой теме. В любом случае, если я и буду ее писать, то в самую последнюю очередь.
— Подождете, пока она превратится в очередной рассказ, который не является рассказом?
— Почему бы и нет?
— Потому что это слишком скучно для рассказа.
— Ладно, я и в самом деле еще не знаю, о чем буду писать. Но о чем-то буду.
— Возможно, мы еще встретимся.
— Возможно. Я должен опять побывать в Швеции.
— Конечно, побываете. Я могу дать вам под это фант. О, смотрите, музей «Ваза»! Вы там были? Что вы о нем думаете?
— Жутковатое зрелище.
— Могила корабля, могила империи, — говорит Агнес. — Все слишком старое, слишком колониальное. Это все в прошлом. Швеции не нужна история, она теперь совсем другая. Мы современные люди, мы должны стремиться к равноправию и счастью для всех…
— Чистая истинная правда.
Я смотрю на центр Стокгольма, раскинувшийся прямо по курсу, на его холмы над водой. Большие общественные здания, высокие городские автострады, милые кафе, уютные парки. Цивилизованный город, цивильный и цивилизованный город, здесь нет места руинам и мертвечине, здесь сегодня не соскальзывает в угрюмое и болезненное вчера, здесь тратится много денег и исправно функционируют институты соцобеспечения. На корабле переходят в режим швартовки: гремят, качаются тросы, трапы уже нависли над бортами. Репродукторы сыплют русскоязычными инструкциями. Боярственные стюарды в ушанках и краснощекие горничные быстро выносят багаж из кают на палубу. Я замечаю свой собственный чемодан, набитый книгами, бумагами, записными книжками. Он лежит рядом с великолепными «Вуиттонами» великой дивы. Толпа пассажиров заполняет фойе, пробивая себе путь к берегу: татарские норвежцы, албанские шотландцы, сибирские японцы.
