Уильям Бойд - Нутро любого человека
МУЖЧИНА: Мы к больницам никакого отношения не имеем.
Я: О. (Пауза). Ну, не важно. Я просто хочу заработать немного денег. Об этом говорится в вашем плакате.
МУЖЧИНА: Ваше имя? То есть фамилия. Имя меня не интересует.
Я: Маунтстюарт.
МУЖЧИНА: Через дефис?
Я: Ни в коем случае.
МУЖЧИНА: Вы человек пожилой?
Я: Ну, в общем, немолод.
Последовала еще одна пауза, потом он дал мне адрес в Стокуэлле и сказал, чтобы я пришел к 5 часам дня.
Дом находится на Напье-стрит. Еще один Напье в моей жизни: предыдущий сделал мне немало добра, — и потому я счел это хорошим предзнаменованием. Дом оказался большим, стоящим несколько наособицу, требующим ремонта — штукатурка на его стенах пооблупилась. Роль штор на окнах исполняли простыни и газеты. Перед тем как нажать кнопку звонка, я стянул с шеи галстук. Я был в костюме (как и всегда — больше мне надеть нечего). Дверь открыла молодая женщина с острым личиком и слабым подбородком — круглые очки в металлической оправе, волосы заплетены в свисающие с головы неровные косички. „Да?“ — подозрительно произнесла она. „Я Маунтстюарт — мне сказали, чтобы я пришел к пяти“. Женщина почти притворила дверь. „Джон, — крикнула она внутрь дома, — тут какой-то старикан, говорит, что его зовут Маунтстюартом“. „Сильно старый?“ — отозвался мужской голос. „Вообще-то, сильно“, — сообщила она. „Пусть войдет“.
Она провела меня в большую комнату первого этажа. Вдоль двух ее стен выстроились на козлах декораторские столы с металлическими лампами на шарнирах. Эркерное окно завешено перекрывающим вид на улицу стеганным одеялом, три матраса кружком лежат на полу у камина. Там и сям валяются рюкзаки, полиэтиленовые сумки, кипы журналов и газет, открытые консервные банки, пластиковые бутылки колы. Все это чем-то напоминало квартиру Лайонела в Виллидж. По столам были разложены еще не сверстанные газетные полосы и всякие сопутствующие процессу верстки принадлежности — клей, комплекты переводных шрифтов „Летрасет“, пузырьки „Типпекса“, — имелась также пара электрических пишущих машинок со сферическими шрифтовыми головками. Помимо встретившей меня в дверях девицы, здесь находились еще трое. Нас познакомили. Остролицая носила фамилию Браунвелл; другую девушку, хорошенькую, с темными волосам и спадающей до ресниц челкой звали Роут. Присутствовал также мужчина в худосочной бородке (выглядевшей так, словно из нее беспорядочным образом выдрали клочья, оставив на месте их голые проплешины), назвавшийся Халлидеем; и наконец, высокий, худой, симпатичный парень (вроде бы, постарше остальных, я бы дал ему тридцать с лишним) с длинными, до плеч волосами, разделенными посередке пробором; этот сказал: „А я Джон“.
Они отыскали стул, поставили его посреди комнаты и предложили мне присесть. Затем началось нечто, смахивающее на ласковый допрос. Джон поинтересовался, почему я решил вступить в СКП. Думая, что он хочет услышать именно это, я ответил, что меня потрясло, чтобы не сказать травмировало, долгое пребывание в Св. Ботольфе, поэтому мне захотелось сделать что-то, связанное с правами больничных пациентов. Вот я и подумал, что люди, называющие себя „Социалистическим коллективом пострадавших“, могут оказаться именно той стоящей слева от центра группой давления, которую я искал. Я хотел помочь, хотел сделать все, что могу, — если бы они только знали, каковы условия в нынешних больницах, в отделениях для престарелых, почти тоталитарные…
Джон поднял ладонь, останавливая меня; все они, заметил я, улыбались, немного покровительственно. Я же вам говорил, сказал Джон, мы не являемся движением, стремящимся реформировать Государственную службу здравоохранения. Я сказал, что мне все равно, я просто хочу что-нибудь делать — нельзя же просто сидеть и жаловаться, мне необходима активная деятельность. И, признался я, кое-какие деньги мне тоже не помешали бы. Тяжело протрудившись всю мою жизнь и даже изведав определенный успех, я способен теперь наскрести средства только на то, чтобы существовать за чертой бедности. Даже крышей над моей головой я обязан бескорыстию и щедрости одного исландца, если бы не он, я был бы бездомным. А затем я задал вопрос: если вы не имеете никакого отношения к больницам и правам пострадавших, то кто же вы?
РОУТ: Мы антифашисты.
Я: Я, вообще-то, тоже.
ДЖОН: Такие имена как Дебор и Ванейгейм вам что-нибудь говорят?
Я: Нет.
ДЖОН: О „Ситуационистах“ когда-нибудь слышали?
Я: Нет.
ДЖОН: Об Ульрике Майнхоф? Нантерре, 1968-й?
Я: Боюсь, в 1968-м я был в Нигерии.
ДЖОН: К Биафре какое-нибудь отношение имели?
Я: Ездил туда, под самый конец войны. Пытался вытащить одного человека.
ХАЛЛИДЕЙ: Это вы молодец.
БРАУНВЕЛЛ: Верно.
Были и другие вопросы: слышал ли я о „Фракции Красной Армии“? Я сказал, что слышал. Браунвелл спросила, что я думаю о „высокопоставленных свиньях, судьях, централизме и собственности“. Я сказал, что вообще ничего об этом не думаю, я лишь хочу чем-то помочь, почувствовать, что не просто лежу лежнем и мирюсь со всем, что происходит. Жизнь моя подходит к концу, и мне не хочется быть жалким, пассивным стариком. После пережитого мной в Св. Ботольфе я осознал — то, как люди позволяют государственным учреждениям и тем, кто стоит у власти, подавлять себя, удручает меня и сердит, — и я захотел помочь им постоять за себя. Не знаю почему, но четверо внимательно слушавших меня молодых людей пробудили во мне красноречие и страстность, — мне впервые представилась возможность излить душу, и я за нее ухватился.
Затем Джон объяснил, что они, все четверо, входят в состав подразделения СКП, именуемого „Рабочая группа — Коммуникации“. Что значит, „рабочая группа“? — спросил я. Кружок, ячейка, кадровый состав, ответил он. Здесь, на Напье-стрит, они издают еженедельную малоформатную — 6–8 полос — газету, которая называется „Ситуация“. Продажа этой газеты составляет один из главных источников доходов СКП. И им нужны люди, которые продавали бы газету на улицах. 10 процентов выручки идет продавцу — интересует меня такая работа? А что вы делаете с остальными деньгами? — спросил я.
„Это, вообще говоря, не ваше дело“, — ответил Джон. По-настоящему красивый парень — густые темные брови над оливково-зелеными глазами. „Давайте выразимся так, — сказал он, — то, чем мы занимаемся, это „вмешательство“. Столкнувшись с состоянием дел, которого мы не одобряем, мы определенным образом вмешиваемся, — поддерживая забастовку, разоблачая фашистскую ложь, помогая деньгами какому-нибудь доброму делу. Вмешательство может принимать разные формы. Мы проводим демонстрации, протестуем, помогаем попранным и обманутым. Все это требует денег, вот мы и зарабатываем их продажей нашей газеты“. У него были мягкие интонации образованного человека, произнося эти слова, он пальцами показал Роут, что ему нужна сигарета, и та немедля принялась рыться в карманах, отыскивая ее. Джон сунул сигарету в рот, и я погадал, в чьи обязанности — Браунвелл или Халлидея — входит подносить ему спичку, однако минуту-другую спустя Джон раскурил ее самостоятельно.
Я сказал, что работа меня интересует, и услышал просьбу обождать снаружи.
Я стоял в вестибюле, вслушиваясь в шаги и голоса наверху, скоро оттуда спустились двое мужчин, прошествовавших мимо меня к парадной двери и вышедших, не оглянувшись. Один из них был арабом. Минут через десять меня позвали обратно. У Браунвелл вид был надутый, недружелюбный, подозреваю, она проголосовала против меня.
— Добро пожаловать в СКП, — сказал Джон и вручил мне пачку в сотню газет.
Среда, 2 марта
Утренняя почта принесла сегодня известие, по-настоящему меня потрясшее, — умер Бен. Сандрин пишет, что конец его был, по счастью, быстрым. В одной из синагог Парижа состоится скромная церемония, Сандрин очень надеется, что я смогу приехать. Написал ей, отговорившись неладами со здоровьем.
Слово „синагога“ заставило меня задуматься, напомнив после всех этих лет безразличия, что Бен был евреем. Английским евреем, который ухитрился прожить почти всю свою взрослую жизнь за пределами Англии. Не оказался ли Бен самым мудрым из нас троих?
Что я могу сказать? Бен был на три месяца моложе меня — мой самый старый, самый истинный, я полагаю, друг, — хотя с ходом времени мы с ним виделись все реже и реже. После разрыва с Морисом между нами возникла некоторая напряженность. Да и Сандрин, что только естественно, приняла версию событий, принадлежавшую ее сыну. Бен не желал разногласий с женой — и потому самое простое решение состояло в том, чтобы держать Маунтстюарта на расстоянии. И все-таки, Бен пришел мне на помощь после смерти Фрейи, и тот же Бен дал мне возможность обосноваться в Нью-Йорке. Без этой решающей поддержки жизнь мою и вообразить-то невозможно, — однако благодарность мою он упорно отвергал. Никогда не забывай о картинах, которые ты привез из Испании, говорил он. Они оказались для нас обоих ключом к будущему. Когда всматриваешься в прошлое, зрение твое всегда снова становится нормальным, и в перспективе начинает казаться — причудливо, нелепо, — что и Бену Липингу и Логану Маунтстюарту удалось продержаться в этом мире благодаря испанскому анархисту из Барселоны 1937 года. Может быть, так оно все и устроено? Может быть, в этом и кроется истина относительно игр, которые ведет с нами жизнь?
