Иэн Макьюэн - Искупление
Идя против движения транспорта, она мысленно повторяла детские стишки. Очень немногие она помнила от начала до конца. Впереди остановился конный фургон молочника, возница сошел и стал подтягивать подпругу, что-то бормоча лошади. Остановившись рядом с ним и вежливо покашляв, Брайони вдруг вспомнила старого Хардмена с его возком. Все, кому сейчас семьдесят, в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году были ее ровесниками. То был век конной тяги, по крайней мере уличной, и старикам было ненавистно думать, что он возвращается.
Молочник очень дружелюбно откликнулся на ее просьбу и путано рассказал, куда ей идти. Это был дородный мужчина с пожелтевшей от табачного дыма седой бородой. Видимо, он страдал от полипов в носу, потому что его слова сочились, словно перетекая одно в другое, на фоне вырывавшегося из ноздрей свиста и сопения. Он махнул рукой налево, в сторону развилки дорог под железнодорожным мостом. Брайони показалось, что еще рано удаляться от реки, но, продолжив путь, она спиной почувствовала, что молочник наблюдает за ней, и сочла невежливым не последовать его указаниям. Вероятно, дорога, отходившая от развилки влево, позволяла срезать угол.
Ее удивило, насколько неприспособленной и робкой она оказалась после всего, что довелось повидать в последние дни. Перестав быть частью привычного коллектива, она нервничала и чувствовала себя не в своей тарелке. Вот уже несколько месяцев она жила в закрытом мире и знала свое скромное место в отделении, где каждая минута была строго расписана. Чем лучше Брайони работала, тем легче ей было повиноваться распоряжениям и следовать правилам, отрешившись от мыслей о себе. Давно уже ей не приходилось принимать решений самостоятельно – с тех самых каникул дома, когда она печатала свой опус и испытывала волнение, казавшееся теперь таким нелепым.
Когда Брайони вошла под мост, по нему следовал поезд. Оглушительный ритмичный грохот заставил ее задрожать. Сталь, трущаяся о сталь, длинные, скрепленные болтами рельсы над головой, неизвестно куда ведущие двери, утопленные в кирпичной кладке мостовых опор, мощные переплетения стянутых ржавыми скобами чугунных труб, по которым течет неизвестно что, – подобное мощное изобретение должно быть делом рук сверхчеловека. Ее же забота – драить полы и менять повязки. Хватит ли у нее сил совершить путешествие, которое задумала?
Однако, выйдя из-под моста и ступив на клин пыльной, освещенной утренним солнцем травы, она услышала лишь безобидный перестук колес удалявшегося пригородного поезда. Вашему повествованию, в который раз вспомнила Брайони, недостает стержня. Она миновала маленький городской парк с теннисным кортом, на котором, разогреваясь перед товарищеской встречей, лениво перебрасывались мячом двое мужчин в спортивных костюмах. Неподалеку, на скамейке, две девушки в шортах цвета хаки вместе читали письмо. Она вспомнила о полученном ею письме – горькой пилюле в сахарной облатке. В течение всего дежурства она носила его в кармане, и вторая страница покрылась крабьими пятнами карболки. Она развернула листки, не собираясь их перечитывать, но в глаза, словно приговор, бросилось: Может, она каким-то чудовищным образом встала между ними? Конечно, встала. А совершив подобный поступок, вправе ли она была затушевывать этот факт, сварганив изящное, едва ли умное сочинение, и – чтобы потешить собственное тщеславие – отсылать его в журнал? Бесконечные описания света, камней, воды, повествование, расщепленное на три разных точки зрения, гнетущее бездействие, предполагающее, что ничего больше так и не произошло, – все это не могло скрыть ее трусости. Неужели она действительно думала, будто удастся спрятаться за заимствованными приемами современного стиля и потопить свою вину в потоке сознания – трех сознаний?! Увертки, к которым она прибегла в своей маленькой новелле, зеркально отражают увертки, которыми она пытается прикрываться и в жизни. То, с чем она не желает сталкиваться в действительности, отсутствует и в новелле, манера письма обусловлена ее жизнью. И что же ей теперь делать? Стержня недоставало не ее повествованию, стержня недоставало ей самой.
Пройдя через парк, Брайони очутилась возле маленькой фабрики, за стенами которой так грохотали какие-то станки, что вибрировал даже тротуар. Кто знает, что производили за этими высокими грязными окнами и почему желто-черный дым валил из единственной узкой алюминиевой трубы над крышей? На противоположной стороне улицы, по диагонали, гостеприимно открытая двустворчатая дверь паба являла взору нечто вроде театральной декорации: мальчик с красивым, но грустным лицом вытряхивал в корзину пепельницы, вчерашний сизый дым витал в воздухе. Двое мужчин в кожаных фартуках сгружали с подводы и таскали по наклонно положенной доске ящики с пивом. Брайони никогда не видела столько лошадей на улицах. Должно быть, военные конфисковали все грузовики. Кто-то изнутри распахнул дверцы подвального люка. Створки откинулись, ударившись о землю и подняв облако пыли; над люком показался человек; высунувшись до пояса, он повернул голову и посмотрел ей вслед. Человек представился Брайони гигантской шахматной фигурой. Возницы тоже наблюдали за ней, один присвистнул с восхищением:
– Как дела, милашка?
Ее такие вопросы никогда не обижали, но она не знала, как на них реагировать. Сказать «спасибо, хорошо»? Брайони улыбнулась, радуясь, что ее лицо закрывает капюшон. Было очевидно, что все думают о предстоящей оккупации, но не оставалось ничего иного, кроме как жить дальше. Даже если придут немцы, люди будут продолжать играть в теннис, сплетничать, пить пиво. Разве что перестанут свистеть вслед симпатичным девушкам. По мере того как улица становилась уже и извилистее, моторы гудели громче, и теплые выхлопные газы все больше били в нос. В одном месте прямо на тротуар выходила краснокирпичная викторианская терраса. Женщина в клетчатом фартуке яростно, словно безумная, мела тротуар перед своим домом, из открытой двери которого доносился запах стряпни. Она отступила, давая Брайони пройти, потому что пешеходная часть была узкой, но на приветствие ответила лишь свирепым взглядом. Навстречу шла женщина с четырьмя лопоухими мальчиками, у одних были портфели в руках, у других – ранцы за плечами. Мальчишки дурачились, прыгали, кричали и пинали ногами старую туфлю. Они проигнорировали замечание усталой матери, увидевшей, что Брайони пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить их:
– Да прекратите же вы наконец! Дайте пройти сестрице.
Когда они поравнялись, женщина, чуть повернув голову, смущенно и немного удрученно улыбнулась Брайони. У нее недоставало двух передних зубов. Она была щедро надушена и держала между пальцами неприкуренную сигарету.
