Иэн Макьюэн - Искупление
Возьмем, например, ребенка, от имени которого ведется первое повествование. Вам удалось точно уловить отсутствие у девочки способности воспринять ситуацию в целом – отсюда ее дальнейшие действия и чувство причастности к тайнам взрослых. Мы видим девочку на пороге осознания собственной личности. Нас привлекает ее решимость покончить с волшебными сказками, рассказами и пьесами, которые она писала раньше (хорошо было бы, кстати, дать почувствовать, что это были за сочинения), но вместе с водой она выплескивает и ребенка – лишает свою прозу содержательности. Потому что, несмотря на обилие интересных наблюдений, в дальнейшем в повести не происходит ничего, что оправдывало бы читательские ожидания. Молодой человек и девушка у фонтана, между которыми явно существует множество нерешенных эмоциональных проблем, спорят из-за китайской вазы династии Мин и разбивают ее. (Кстати, многие сочли неправдоподобным, что такую бесценную вещь кто-нибудь решился бы вынести из дому. Может, уместнее, чтобы это был севрский или мейсенский фарфор?) Женщина в почти полном одеянии прыгает в фонтан, чтобы подобрать осколки. Может, было бы лучше, если бы девочка у окна не знала, что ваза разбилась? Тогда для нее причины такого поступка оставались бы более таинственными. Сколько сюжетных ходов могло бы проистечь из такой завязки! Но Вы предпочитаете посвящать десятки страниц описаниям света и тени, а также случайных впечатлений. Далее события описываются с точки зрения мужчины, потом – женщины, но и из этих описаний мы узнаем мало нового. Лишь то, как по-иному видят и ощущают они некоторые предметы, а также их не относящиеся к делу воспоминания. Мужчина и женщина расходятся, на земле остается лишь мокрое пятно, которое вскоре испаряется. Вот и все. Такая статичность не достойна Ваших способностей.
Если эта девочка не поняла того, что увидела, или была совершенно сбита с толку, то это могло серьезно повлиять на жизнь двух взрослых людей. Может, она каким-то чудовищным образом встала между ними? Или, напротив, пусть случайно, способствовала их дальнейшему сближению? Или, скажем, невольно выдала их родителям? А те, разумеется, не одобрили связи между своей старшей дочерью и сыном уборщицы. А может, молодые люди использовали ее в качестве своей письмоносицы?
Иными словами, вместо того чтобы так долго рассуждать об особенностях сознания трех персонажей, не лучше ли было представить их читателю экономичнее – сохранив в разумных пределах яркие описания света, камней и воды, которые Вам так хорошо удаются, – но далее придать тексту некоторую динамику, создать игру света и тени внутри самого повествования? Не сомневаюсь, что даже Ваши наиболее искушенные читатели, наверняка знакомые с новейшими бергсонианскими теориями, втайне по-детски жаждут, чтобы им рассказали такую историю, где повествование увлекало бы, и им хотелось бы узнать: чем же дело кончилось.
Условно выражаясь, Вашему повествованию недостает стержня. Вероятно, Вам будет интересно узнать, что одной из Ваших благодарных читательниц оказалась миссис Элизабет Боуэн[35]. Она зашла как-то в редакцию по пути на званый обед, перелистала несколько страниц Вашей рукописи, попросила разрешения взять ее почитать и проглотила в один присест. Сначала Ваша проза показалась ей «слишком плотной, перенасыщенной», но это, по ее мнению, «компенсируется тем, что в ней слышатся отзвуки „Разочаровывающих ответов“[36]» (что мне, признаться, в голову не пришло). Потом «ее задело», и, наконец, она высказала ряд соображений, которые включены в изложенное выше. Возможно, сами Вы абсолютно удовлетворены своим сочинением и наши замечания вызовут у Вас праведный гнев или такое отчаяние, что Вы решите никогда больше не притрагиваться к своей рукописи. Но мы искренне надеемся, что этого не произойдет. Мы бы хотели, чтобы Вы изучили наши соображения, которыми мы поделились с Вами из самых добрых побуждений, и попытались создать новый вариант.
Ваше приложенное к рукописи письмо отличается крайней сдержанностью, но из него можно понять, что сейчас у Вас совершенно нет свободного времени. Если обстоятельства изменятся и Вы решите продолжить литературную деятельность, мы будем чрезвычайно рады принять Вас у себя и за бокалом вина обсудить все подробнее. Надеемся, что мы Вас не обескуражили. Может быть, утешением послужит для Вас тот факт, что обычно наши письма с отказами содержат не более трех фраз.
Вы вскользь извиняетесь за то, что не пишете о войне. Посылаем Вам один из последних номеров нашего журнала с соответствующей редакционной статьей. Как Вы поймете, мы отнюдь не считаем, что художник обязан откликаться на злобу дня. В сущности, он поступает мудро, если игнорирует войну и посвящает себя иным материям. Поскольку художник не может оказать влияния на политику, он должен использовать военное время, чтобы совершенствоваться на иных эмоциональных уровнях. Ваша практическая работа, та, что обусловлена войной, должна способствовать развитию Вашего таланта в том направлении, коего он требует. Вражда в какой бы то ни было форме, как отмечается в нашей статье, чужда творчеству.
Судя по обратному адресу, Вы – либо врач, либо прикованы болезнью к постели. В таком случае мы все желаем Вам скорейшего и полного выздоровления.
И последнее: один наш сотрудник интересуется, нет ли у Вас сестры, которая училась в Гертоне лет шесть-семь назад.
Искренне Ваш
С.К.В последующие дни благодаря внесенным в расписание дежурств изменениям чувство безвременья первых суток исчезло. Брайони была довольна тем, что занята весь день: с семи утра до восьми вечера с несколькими получасовыми перерывами на еду. Когда в пять сорок пять звонил будильник, она выныривала из глубокой ямы, в разреженную атмосферу которой проваливалась, обессиленная, с вечера, и после нескольких секунд пребывания между сном и явью снова подспудно ощущала постоянно теплившееся в ней волнение, приятное возбуждение и чувство свершившейся перемены. Это напоминало пробуждение ребенка в день Рождества, когда он, еще на грани сна, испытывает неясный радостный трепет и лишь потом осознает его причину. Не открывая глаза, чтобы яркий свет летнего утра не ослепил ее, Брайони нащупывала кнопку будильника и снова откидывалась на подушку. Вот тут-то оно и наваливалось – ощущение, абсолютно не схожее с рождественским. Не схожее ни с чем вообще. Со дня на день здесь будут немцы. Об этом говорили все – от больничных санитаров, сформировавших отряд местной самообороны, до самого Черчилля, рисовавшего картины страны, покоренной, умирающей от голода страны, у которой в лучшем случае сохранится лишь королевский флот. Брайони понимала, что грядет нечто ужасное: рукопашные бои и публичные казни на улицах, рабское унижение, конец всему хорошему. Но, сидя на краю своей измятой, все еще теплой постели и натягивая чулки, она не могла избавиться от постыдного в нынешних обстоятельствах чувства пьянящей радости. По всеобщему мнению, страна осталась в одиночестве – оно и лучше.
