Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане
Ник вспомнил про тех, кто оказался бы очень доволен, узнав, что Гончаров ошибался. Очевидно, эти люди пришли сейчас на ум и Гончарову.
— Но тут не может быть никаких сомнений, — уговаривал его Ник. — Если вы докажете, что мы достигли пределов надежности существующего метода и что теперь требуются иные, новые методы, то это само по себе уже очень важно. К чему бы ни привел этот ваш эксперимент, все равно выводы непременно представят интерес.
Гончаров кивнул, но как-то рассеянно, потому что ему вдруг пришло в голову нечто в данный момент более важное. Присутствие Ника все это время было для него заботой, обузой, постоянной помехой, но теперь избавление, о котором он мечтал, пришло и неожиданно, и совсем не так, как он это представлял себе. Его растерянный взгляд выражал одно: «Все получилось что-то уж очень скоро», но вслух он сказал только:
— Ну, а теперь?
И в голосе его слышалось беспомощное недоумение.
— А теперь? — повторил за ним Ник. — Я сделал все, что собирался здесь сделать… — Он не договорил, потому что тоже вдруг почувствовал волнение: сейчас он расстанется с Гончаровым, как раз тогда, когда, собственно, только начинается их дружба. И хотя потом они, конечно, будут обмениваться письмами, было бы ложью уверять себя, что прощаются они ненадолго и что вскоре предстоит новая встреча. Как знать, быть может, так оно и будет, но, конечно, не исключено и то, что встретиться им уже больше не доведется. Приходилось помнить, кто они и каково время, в которое они живут. Это время и решит, как и где пройдет оставшийся каждому из них отрезок жизни. Там, внизу, их ждала действительность, то, чему суждено было свершиться, а здесь, наверху, только самая лучшая, самая приятная возможность этого будущего, то, что могло бы и чему следовало бы произойти…
— Если через год у нас состоится съезд физиков, вы приедете? — спросил Гончаров.
— Если смогу, — ответил Ник. — И у нас в Вашингтоне созывается ежегодная наша зимняя конференция. Как вы, смогли бы попасть к нам?
— Тоже буду пытаться, — сказал Гончаров. — Но знаете, Ник…
— Знаю.
Ник взял руку друга и, поддавшись порыву, сжал ее обеими руками: жест, который он позволил себе впервые в жизни, потому что открытое выражение чувств всегда слишком волновало его — легче было спрятаться под маской отчуждения и сдержанности. Но он был уверен, что Гончаров его понял. Ник молчал не потому, что ему нечего было сказать, но потому, что в их отношениях было то большое и значительное, чего нельзя было умалять словами.
Валя была у себя в комнате, укладывала вещи в потрепанный чемодан, раскрытый на постели. У Ника мелькнула мысль, что, быть может, именно этот чемодан ее мать более пятнадцати лет назад во время эвакуации возила с собой в сибирскую деревню.
Валя быстро подняла глаза, увидела Ника, стоявшего на пороге, и продолжала укладываться.
— Через несколько часов пойдет вниз вездеход встречать машины с вещами и продуктами, — объяснила Валя. — Я хочу попросить у Мити разрешения воспользоваться попутной машиной — я хочу уехать, вернуться в Москву, к своей работе. Я знаю, он мне позволит.
— Гончаров и не упоминал, что вездеход пойдет вниз так скоро, — сказал Ник. — Ну, мне немного нужно времени, чтобы собраться.
Валя замерла, держа в руках наполовину сложенное темно-красное шерстяное платье.
— Разве ты… Я не знала, что ты собираешься ехать.
— Ты хочешь сказать, что решила ехать одна, без меня?
Она опустила руки, и платье упало на кровать.
— Мой отъезд никак не связан с тобой. Ник. Моя работа кончена, делать мне здесь больше решительно нечего.
— Гончаров не преминул бы сказать тебе об этом, если бы считал, что это так. Ты хочешь опять убежать от меня. Валя.
— Но на этот раз по-другому, — произнесла она с расстановкой. — На этот раз я действительно хочу уйти. Мы с тобой оба совершили ошибку, вот и все. — Ей было мучительно трудно произнести это. Лицо ее было бледно. — Я не знаю, что думаешь ты, но, ко-моему, мы с тобой очень разные люди. В тебе слишком много печали, и слишком часто я ее не понимаю.
Ник знал, что Валя права, во был подавлен тяжестью утраты. Он мог только взмолиться.
— Но этого больше нет! Я изменился.
Она покачала головой.
— Ты изменился, это правда, но не в том смысле, как я говорю. А если даже и так, теперь уж слишком поздно. Все, что ты пытался объяснить мне и что я не желала слушать, — все это было правильно.
Он хотел было возразить, не Валя остановила его.
— Ах, Ник, прошу тебя! — сказала она умоляюще. — Мне и так нелегко. Теперь мне уже безразлично, кто из нас прав, а кто виноват. С этим покончено. Но я рада, что это было. Иначе мы разошлись бы с таким чувством, будто что-те осталось незавершенным. Мы мучились бы, тосковали. Но это ужасно, если мы сейчас начнем ссориться. Лучше давай просто скажем друг другу спасибо за то хорошее, что у вас было. Я хочу, чтобы мы сохранили дружбу. Я восхищаюсь, горжусь тобой, но мы не подходим друг другу, нет! В душе у тебя заключено что-то непонятное мне, чего я еще не коснулась, я знаю. И у меня есть своя страсть — не раскрытая еще. Я уверена в этом, но уверена также, что ты не тот человек, у которого есть ключ к моей душе. Так лучше нам расстаться. Помоги мае, Ник. Если ты задумал уезжать — уезжай, а я не поеду. Поверь, это мое искреннее желание.
— Остаться здесь?
— Да.
— С Гончаровым?
Она промолчала.
— С Митей? — снова спросил он, уже мягче.
— Для того, о чем ты думаешь, слишком поздно, — ответила она. — В глубине души он, вероятно, считает меня…
Ник не сразу схватил смысл русского слова, но в следующее мгновение он уже понял его — она как будто хлестнула его по лицу, и он даже не сумел ничего ответить.
— И ты предлагаешь мне уехать и так вот тебя оставить? Разве я могу так поступить?
— Теперь ты не в силах что-либо поправить, — мягко настаивала она. — Уж так сложилось. Я должна жить, работать с ними со всеми, потому что здесь я проживу всю мою жизнь. Не беспокойся за меня, со мной все будет хорошо, я справлюсь.
— А я?
— И ты тоже. И что бы Митя ни думал обо мне как о женщине, он никогда не перестанет быть мне другом.
Как он ни уговаривал. Валя была непоколебима. В глубине души Ник понимал, что она права, и Валя знала, что втайне он с ней согласен. Это была уже не прежняя девочка, наивная, порывистая. В ней появилась спокойная, освобожденная от иллюзий уверенность. Она стала мудрее, терпимее. Разговор их окончился так же сумбурно, как и начался, и после него осталось сожаление, усталость и растерянность, оттого что облегчение, которого они ожидали, не наступило. Они не смогли найти слово, которое действительно было бы последним, ни поцелуя, который стал бы прощальным. Даже в самый момент отъезда, когда Ник уже усаживался в кабину вездехода, а Гончаров, Валя и все остальные, провожая, стояли во дворе, то, что еще хотели сказать друг другу Ник и Валя, потонуло в неожиданном реве мотора. Ничто в мире не кончается, подумал Ник, просто переходит во что-то другое.
Машина рванулась вперед, на секунду Ник потерял равновесие и качнулся. Когда он снова выпрямился и оглянулся назад, провожавшие по-прежнему стояли во дворе, махали ему руками, что-те кричали. Ник увидел, как они повернулись и направились к дому. Последними уходили Валя и Гончаров. Оставшись одни, они еще долго глядели вслед машине, потом Гончаров положил руку Вале на плечо. Валя сейчас же повернулась, и оба пошли к двери как раз в тот момент, когда вездеход начал неуклюже взбираться на край впадины и на одно мгновение как будто заколебался на этом пороге внешнего мира. В последний раз Ник оглянулся, но двор уже опустел. Трактор дал сильный крен вперед и пустился в трудный путь туда, где оставалась вся прежняя жизнь Ника.
Всю дорогу до Тбилиси он не переставал думать о Вале, и всю дорогу дальше, до самой Москвы, сердце у него сжималось от не покидавшего его чувства сожаления, хотя он понимал, что Валя поступила правильно, так будет лучше и для него и для нее. Тогда откуда же эта печаль? — недоумевал Ник. Что пробудила Валя в его душе, если это обернулось такой щемящей, невыносимой тоской, которую не выразить словами? Ответ был где-то рядом, но он ускользал, не давался в руки. Если бы только Ник знал, где искать его!
Он уже несколько дней, как вернулся в Москву, а его все преследовало чувство тоскливого недоумения. Он никому не позвонил, даже Анни. Он заказал себе место в самолете: через неделю он улетал домой, как раз накануне дня, когда истекал срок его визы. Ник чувствовал себя опустошенным, он действовал как автомат. Внешне все шло, как обычно, — он был все дни занят, второпях, равнодушно досматривал то, что обычно смотрят туристы и что он не успел посмотреть. Но он смотрел и не видел. После юга Москва показалась по-зимнему тусклой, яркая летняя одежда скрылась под черными и коричневыми пальто. В сером воздухе стойко держался острый запах мокрого снега, такой тяжелый после прозрачной свежести гор. Ночью лязг и грохот военных машин становился все громче и длился все дольше: заканчивалась подготовка к военному параду. По всему городу уже начали развешивать стяги и полотнища в честь годовщины Октябрьской революции. Все вокруг было в движении, в спешке.
