Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2006)
— А ответь я им просто по-человечески — „здравствуйте” или „добрый вечер”, — отмолотили бы, как котлету”.
Здесь еще замечательные портреты детей. Хорошо бы эти записки издать книгой.
Анатолий Кобенков. Бродя по временам… Стихи. — “Континент”, 2005, № 4 (126).
Той дедовой тоске, которой бы хватило
и череды веков, и черепков судеб,
наказано с утра споткнуться о светило
и в поле перейти, чтоб обратиться в хлеб.
Мгновенье — и она из тьмы нам колосится,
и далями косит, и долы колосит,
и в женщине поет, и крылышкует в птице,
и, голос потеряв, в лягушке голосит.
И здесь она, и там, да и куда ей деться,
чтоб душу поразлить и выплеснуть лицо,
над коими прошли и ангел иудейский,
и праславянский бог, и матушка с мацой, —
и что твое: “Уйди!”, и что твои ладони
и губы: “Не хочу”, и кулаки: “Не сметь!” —
когда она пришла и, оттолкнув подойник,
является в дитя — и жить, и умереть?..
Игорь Кондаков. “Басня, так сказать”, или “Смерть автора” в литературе сталинской эпохи. — “Вопросы литературы”, 2006, № 1.
Литературно-психологическое исследование, похожее на небольшой роман.
До чего же мерзопакостным типусом был товарищ Демьян Бедный. На что только не шел, дабы стать придворным пиитом — при Ленине, да и при Троцком. А потом все хотел вползти под френч вождя народов, аки бельевая вошь. И еще — дурная пародия на Пастернака: зудящая жажда по-свойски говорить о жизни и смерти с хозяином судеб.
Но в то же время Демьян и бестолков: так и не научился правильно лизать хозяйский сапог. Классовое чутье не сработало. Его и выбросили брезгливо с крыльца, предварительно высмеяв и унизив. Правда, продолжали время от времени использовать после опалы и смерти.
Инна Лиснянская. В затмении лет. Стихи. — “Континент”, 2005, № 4 (126).
В последний день прошлогоднего августа:
Я, созерцатель леса, свидетель дня,
В кресле плетеном сижу на крыльце недвижно
И не берусь при виде рыхлого пня
Корни хулить облыжно.
Корни в непроницаемой глубине
Стали, возможно, подкоркою глинозема, —
Корни разгадку жизни диктуют мне,
А не раскаты грома.
Тайна шумлива, разгадка ее тиха.
Прошлое время — реченье корней незримых.
С неба же падает облачная труха
Истин неоспоримых.
Я же — отродье Иова, мне нужней
С Господом препираться, чтобы смириться.
Из-под земли слышны мне отзвуки дней,
Где я была истицей.
Инна Лиснянская. Хвастунья. Монороман. — “Знамя”, 2006, № 1—2.
Мемуары, выстроенные по искусному художественному лекалу. Припоминаемое в дороге, “свиток памяти”, точное соответствие обозначенному жанру. О чем и ком бы ни вспоминалось — это доверительно и интересно. Читая, я думал, что память бывает разная — ее избирательность, например, может призвать на помощь воображение, необходимое для осмысления происходящего; то, что вчера казалось проходным эпизодом, нынче может разрастись до символа времени… На втором, медленном чтении (первым-то я роман буквально “проглотил”, тем более что многие герои — известные люди, да и музей наш Чуковского тут не единожды встречается, и Лидия Корнеевна) — пристально вглядывался в лица и судьбы “незнаменитые” и корил себя за слепоту-глухоту. Мне-то казалось, что я их знаю, ведь многократно виделись.
…Вот, казалось бы, все крутится вокруг одного человека (монороман!), а какое здесь внимание ко всем соучастникам жизни — и в литературном пространстве, и в бытовом, и в каком угодно. Например, мне дорог портрет многолетней помощницы И. Л. — Марии Лыхиной: психологически убедительный, благодарный, драматургичный. Заново узнаваемый.
Временные пласты тут движутся, растягиваясь и сжимаясь, диалоги уходят в лирику, лирическое проступает сквозь хронику дня. И все — живые и ушедшие — как-то таинственно заново дооживлены. Многим из них как будто не хватало красок, которые были и есть только у Инны Львовны.
Незнайка: pro et contra. — “Новое литературное обозрение”, № 76 (2005) <http://magazines.russ.ru/nlo>.
В детстве я любил листать газету “За рубежом”, а последние ее страницы, где пропаганды было поменьше, — так и вообще читал запоем. Любил Александра Бовина в “Международной панораме”: мне казалось, что он вот-вот помашет мне ручкой с экрана, как Пончик у Носова в “Незнайке на Луне” (это когда он пообедал в ресторане и собрался уходить, знать не зная ни о каких деньгах). Носова я обожал. Классе в десятом всерьез думал о том, что о носовской трилогии надо бы написать книгу. И о ее корнях, и об утопическо-социальном подтексте, и о реминисцентной игре с “взрослой” русской литературой, и о скрытой сатире не только на их , но и на наш строй.
Все эти годы так думал не только я, а кое-кто и писал уже понемногу.
Первой ласточкой для меня стало оригинальное эссе “Незнайка” Антона Райкова, молодого дебютанта “Нового мира” (2005, № 3): “Незнайка как прбоклятый поэт”, “Незнайка как абсолютно свободная личность” и проч.
И вот в “НЛО” одновременно собирается материалец.
“…Внутри сюжета путешествия у Носова спрятан классический сюжет самозванства — гоголевский „Ревизор”. Можно, правда, предположить, что это не собственно гоголевский сюжет, а реализация архетипической модели „свой среди чужих”, неизбежная при развертывании сюжета путешествия. Однако текстовые переклички показывают, что Носов открыто эксплуатирует гоголевский текст, — возможно, добиваясь этим особого эффекта имплицитной характеристики героя.
Универсальный сюжет романа-путешествия может быть вкратце описан так. Личность, покинувшая „ойкумену” привычного существования, где ей были назначены готовые культурные статусы, выражавшие степень ее реализации в разных сферах, попадает в „чужое” пространство, лишенное знания об этих статусах. Таким образом, путешественник неожиданно для себя самого оказывается демиургом своей собственной судьбы, характера, положения. Если его сообщение о себе самом в „чужом” пространстве не может быть подвергнуто проверке, то путешествие провоцирует личность к реализации такой модели поведения, как самозванство. Самозванец в этой связи может рассматриваться как эмансипированная от социальной среды личность, творящая собственную реализацию. В случае Хлестакова и Незнайки эта реализация оказывается виртуальной: герой придумывает для себя несуществующий высокий статус в „своем” мире, для того чтобы оказаться значимым в „чужом”” ( Марина Загидуллина , “Время колокольчиков, или „Ревизор” в „Незнайке””).
Примеры и разборы у Загидуллиной — убийственно точны.
Татьяна Ковалева (“Поэт Незнайка, малыши и малышки на сцене русской поэзии для детей”) пишет как раз об истоках и о стихотворной составляющей трилогии. Помните, у малышей был и свой поэт Семицветик, да и сам Незнайка брался, так сказать, за стихотворчество? “…Можно с большой долей уверенности предположить, что в образе Незнайки, созданном Николаем Носовым, соединяются сразу несколько художественных линий: с одной стороны, это явное следование традиции „Степки-растрепки”, с другой — он имеет много общих черт с образами Всезнайки из черновиков Тургенева, а также Незнайки и Мурзилки из „Задушевного слова” (популярный дореволюционный журнал для детей и родителей. — П. К. ), которые, в свою очередь, также во многом восходят к немецкому прототипу и которым присущи все те же свойства детского характера: нежелание учиться, хвастовство, неумение правильно себя вести и т. д. Эти качества гипертрофированны, но, как ни странно, именно благодаря им привлекательным оказывается персонаж, наделенный огромным, хотя и крайне анархическим творческим потенциалом. <…>
Итак, можно констатировать аналогичность творческих установок малышей-поэтов из романа Носова с общими тенденциями эволюции русской поэзии для детей. Это обстоятельство, к сожалению, не было понято ни критиками, ни читателями, ни интерпретировавшими произведения Носова авторами мультфильмов. Большинство читателей — тем более детей — воспринимало и воспринимает стихи героев Носова, доверяясь первому — и, на наш взгляд, обманчивому — впечатлению простоты и незатейливости. При таком восприятии стихи Носова лишаются своего огромного культурного потенциала, своей замечательной энциклопедичности.
