Ярослав Питерский - Падшие в небеса
— Ну, что. Вы, я вижу, согласны? Вы, я вижу, решились?! Вы молодец,… - прошептал знакомый голос. Павел не хотел оборачиваться. Он знал — «кого», он, сейчас увидит. Он увидит дьявола-искусителя! Да, да, дьявола! Может, он, как раз и выглядел, так, «в том» саду, с яблоком в руке? Но это, был Фельдман. Он, вновь, повторил вопрос. Он был настырен:
— Вы не сильно-то принимайте все это — близко к сердцу. Лучше вон, к двери, давайте подходите. Сейчас там должны пайку принести, — Борис Николаевич подтолкнул Павла в бок. То, отмахнулся. Он захотел ударить этого человека. Он так сильно захотел его ударить! Но, тут, у его ног — упал, какой-то старик, в длинном пальто. Седовласый мужчина, уткнувшись непокрытой головой — в пол, начал громко читать молитвы. Он, то и дело, поднимал голову вверх, смотря — в прореху разрушенной крыши. И почти обезумевшими глазами, искал, что-то, там,… в небе… Он искал и не обращал внимания на все, окружавшее его. Он стоял и молился, все громче и громче. Его губы четко и ровно выкрикивали слова святого писания:
— Люби ближнего и неневидь врага! А я говорю вам: не переставайте любить своих врагов и молиться за преследующих вас, чтобы вам оказаться сыновьями Отца вашего, который на небесах, ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных! Ибо если вы любите тех, кто любит вас — какая вам награда?!!
Мужчина, опускался и бился головой о каменный пол. Он крестился — размашисто и с каким-то остервенением. На его, впалых и уставших глазах, выступили слезы. Павел стоял и иступлено слушал эту страшную молитву, в полуразрушенной церкви.
— Паша. Паша. Пойдем! — вновь раздался голос. Оболенский — подошел, как-то тихо обнял Клюфта за плечо. Старик покосился на Бориса Николаевича и зло прошептал:
— Сторонись этого человека! Сторонись Паша! Фельдман пожал плечами и брезгливо кивнул под ноги — на молящегося старца:
— Его, проповедями, что ли — живы будете? А? Чего вы парнишку смущаете?! Погибнет ведь! Вам-то какое от этого дело? Выгода-то какая? Мне, что ль, отомстите?! Оболенский зло посмотрел на Фельдмана и тихо и грустно сказал:
— Он и так погибнет, вы его уже погубили. Сволочи!
— Я? Я хочу его спасти…
— Вы уже спасли, вон этих несчастных! — Оболенский кивнул на других арестантов, что лежали и сидели на сене, невдалеке.
— Слушайте! Оболенский! Вы дурак! Дурак! Сейчас не время праведность говорить! А парня не сбивайте с пути! Я его спасу! И может вас, если вести себя будете по-другому!
— Да пошел ты! — Оболенский махнул рукой. — Вон, лучше посмотри, что вы с верой нашей сделали?! Такое,… даже — басурмане себе не позволяли! Храм — в тюрьму, с общественной уборной, превратили!!!.. Заскрежетали ворота. У входа раздались крики. Это были даже не крики, а урчание. Звериное и жадное урчание! Павел, не понял, что это за шум. Почему — так «урчат» люди?! Вернее — те существа, которые, шли с ним, в одной колонне. Но вскоре, все прояснилось. Два конвоира внесли несколько мешков и отбиваясь, и отмахиваясь от арестантов, бросили ношу, на кучу соломы, в центре зала. Толпа несчастных узников, как стадо голодных свиней, кинулось, к этим, черным сверткам. Люди с остервенением рвали холстины и ругались. Сыпались маты и слышались удары.
— А, ну, вали отсюда!!!..
— Я, первый!.. Я!!.. В мешках оказался хлеб. Мелко нарезанный черный хлеб. Толпа арестантов — мгновенно разорвала кули и хватая темно-коричневые куски, с остервенением ползала — по каменному полу. Кто-то наступал соседу на руки ботинком, стараясь выхватить лишнюю корку. Но несколько зэков, не решаясь вмешиваться, в эту страшную дележку, с ужасом стояли в стороне и смотрели — как, их «товарищи-арестанты», грызутся из-за пайки.
— А ну, пошли! Пошли отсюда! Моя! Моя доля! — эхом разнеслось, по гулкому помещению, полуразрушенного храма. Это был рев зверя! Дикого и ненасытного! Здоровенный мужик, который, еще секунду назад, справлял свою нужду в углу — пробивался к мешкам с хлебом. Он, не успел, даже застегнуть свои штаны и так, и полз,… разгребая дорогу — с голой задницей! Его, бледно-розовые ягодицы, мелькали, среди теней, ему же подобных, голодных и жалких людей… Павел зажмурился на секунду. Он не хотел на это смотреть. Не хотел!
— Паша! Паша! Пойдем! Хлеб надо раздобыть! Надо! А то — голодными останемся! Эти монстры, все сожрут! — потянул Клюфта за руку Оболенский. Старик, стесняясь один участвовать в этом кошмаре дележки и унижения, просил Павла помочь ему. Просил! Но его просьба звучала не искренне. Фальшиво! Чувствовалось — Петр Иванович сам себя стыдился! Его сознание, разделилось на две половинки. Одна часть мозга понимала — так опускаться ради еды, нормальный человек не может! Не имеет права! Ведь он — человек разумный! Человек образованный! Человек благородный! Но вторая — какая-то, звериная сущность, толкала его — встать на четвереньки и ползти,… ползти… в эту толпу… голодных людей, по холодному и грязному, каменному полу, разрушенного храма! К заветным кускам черного хлеба, разбросанного среди соломы…
Павел очнулся. Посмотрел на Оболенского. Его взгляд упал куда-то вбок… туда, в полумрак помещения. Там, виднелись три фигуры — это были офицеры. Нквдшники, широко расставив ноги, стояли и потешались. Они, смотрели, за всем этим кошмаром и жестоко смеялись над происходящим. Над этими жалкими и убогими людишками — копошившимися в грязной соломе и так желавшими отправить в свою утробу, кусок черного и черствого хлеба! «Это, как в зверинце! Как, в зверинце! Одни люди смотрят — как другие превращаются в животных! И им это забавно! Им это кажется весело? За, что они, так, ненавидят нас? За что, эти люди, так, ненавидят нас?!» — с обидой подумал Павел. Его вновь дернули за руку. Фельдман, ничего не сказал, а лишь молча кивнул в сторону. Там, в противоположенном углу, Клюфт рассмотрел, зарешеченное, толстыми прутьями, окно. Вернее все, что от него осталось. Рамы не было. Стекол тоже. В этот проем два солдата, со стороны улицы — раздавали хлеб, остальным зэкам, не поддавшимся, на эту страшную провокацию, с дракой на полу. Конвоиры, молча, просовывали арестантам, которые сумели сохранить в себе спокойствие — по два больших куска. Люди молча брали пайку и отходили. Клюфт автоматически шагнул к окну. Оболенский, понуро пошел и встал в очередь. И Павел, и Петр Иванович, оглядывались и смотрели — на ползающих на полу людей, которые продолжали, давить друг друга, из-за пайки. Клюфт понял — это была проверка на моральную стойкость. Конвой «разделил» зэков, таким страшным способом. Теперь солдаты и офицеры знали — что в этапе есть две «категории» арестантов. Павел, получив, обледеневшую «черняшку», с трудом попытался откусить. Лед скрипел на зубах — деснам было больно от холода, щеки ломило. Но он не обращал внимания, ведь так хотелось есть. Клюфт, через силу, сжевал свою пайку. Рядом с ним, словно — кот над рыбой, урчал Оболенский. Петр Иванович, грыз свои кусочки, что-то бормоча. Фельдман пристроился рядом. Он сидел на корточках и степенно поглощал свою пайку. Когда Клюфт прожевал последние крошки — Борис Николаевич тихо ему шепнул:
— Ну, видите, что будет с вами, через два дня?! Если, конечно, вы, не примете — мое предложение. Но это, тоже не все… дальше будет, еще страшнее. Вы, через неделю, сами будете, так же, ползать! — Фельдман, брезгливо кивнул на здоровяка, со спущенными штанами, который сидя на полу голыми ягодицами, с остервенением, жевал, добытый «почти в бою», хлеб. — И это, будет, еще, вашим, большим везением! Опуститься в зоне — это лишь дело времени! Поверьте. А те, кто не опускается, попросту погибают. Почти все, — добавил Борис Николаевич. Клюфт молчал. Оболенский хоть и услышал слова Фельдмана, но на этот раз не огрызнулся.
— Подумайте, Павел. Выбор ваш. У вас есть всего минут пять. Шесть. Потом нас погонят дальше,… и у нас не будет возможности поговорить. А так,… так, я научу вас как спастись…
Павел внимательно посмотрел на Фельдмана, затем на Оболенского. Старик опустил свои глаза, давая понять — «тебе самому решать, делай, как хочешь!» Клюфт тяжело вздохнул и тихо прошептал:
— Я, без Оболенского, не пойду. Только с ним… Фельдман метнул на Павла недобрый взгляд. Покосился на Петра Ивановича, и грустно улыбнувшись, пожал плечами:
— Как хотите. Это ваше дело. Но нам, с ним, будет труднее. Он старый. И нас потянет.
— Нет, без него я не пойду, — уперся Павел.
— Ваше дело.
— Эй, что вы за меня решаете? Что он предлагает Павел? — тревожно прошептал Оболенский и покосился на офицеров конвоя, которые стояли и курили в углу.
— Он предлагает бежать, — выдохнул Клюфт. Оболенский вздрогнул, но промолчал. Павлу показалось, что Петр Иванович, обрадовался этим словам. В глазах старика, мелькнула искорка надежды. Клюфт успел ее рассмотреть. За долю секунды. За мгновение. Но успел.
