Илья Зверев - В двух километрах от Счастья
Привезли нас: голая степь, пекло, пять бараков стоят и один сортир. Вместо шахты — кол. Значит, все с нуля начинать. Я вообще урюком не очень интересовался. Но тут такой подлый обман. Все мы сильно разозлились.
Приехал управляющий трестом. Маленький, черный, в чем душа. Ну, думаем, сейчас толкнет речугу: „Только презренные шкурники не любят трудностей“.
А он все выслушал и вдруг сказал:
— Вы правильно шумите. Брехни в нашей жизни больше быть не должно. Раз такое дело и вас обманули, кто хочет уезжать, может уехать. Я совершу должностное преступление и дам денег на дорогу. Но, — говорит, — я вас очень прошу не уезжать и строить с нами в голой пустыне новый Кызыл-Батур.
— Ловко он подпускает! — говорит мне мой товарищ Миша.
И меня прямо ударила мысль, что это у него просто ораторский прием и никаких денег он, конечно, не даст. И я выступил вперед и сказал: „Я желаю уехать“. А четверо еще раньше меня сказали: „Уедем“.
Управляющий подал руки всем оставшимся: „Большое спасибо!“ А нам кивнул: „Пойдемте в контору“. Пришли, и, действительно, он пишет финансисту бумажку и приказывает: „Выдайте им прямо сразу по 150 рублей, пусть едут!“
Значит, он говорил то, что думал! Брехни в нашей жизни больше быть не должно! И я не взял денег и остался. А те четверо, правда, уехали.
Фамилия этого управляющего Асратян, Левон Мушегович.
Правда, он выдал незаконно 600 рублей. Старыми деньгами. Но я считаю, что государство не в убытке. Оно в прибыли. Так как подтвердилась справедливость.
Редакторы. Моя теща по профессии учительница. Она гостила у нас летом. И вот однажды Танька с девочками играла в молчанку. Ну, знаете, сами, наверно, играли: „Кошка сдохла, хвост облез — кто промолвит, тот и съест“.
Теща возмущается: „Фи, Танечка, не смей так играть! Это грубо“. Но играть же надо. И Танька придумала замену: „На дороге вырос цветочек, — кто промолвит хоть слово, тот его не сорвет“. Потом подумала-подумала и сказала: „Нет, так красиво, но проти-и-ивно“.
Неприятности. У такелажников случилась какая-то неприятность. Саша не захотел объяснить какая. Я так и не узнал. Весь вечер Саша сидел со мной на лавочке грустный и молчал. Потом спел:
Мы живем, как поем,
А поем неважно…
Высота. Я привык. Но все равно: высота! Однажды я чуть не сорвался. И опять пришлось привыкать. Идешь по связям (это такие перекладины между фермами: ширина — 50 миллиметров, длина — метров 12). Идешь, вдруг глянешь вниз, и все в тебе затоскует, завоет, и уже невозможно двинуться ни туда, ни сюда. А потом, конечно, опять бегаешь.
Но чем высота хороша — это тем, что никто тебе там ничего не подскажет, все решай сам и сразу, в какую-нибудь секунду.
Плакат. На плакате мощный колхозник вздымает к солнцу большой сноп пшеницы.
Смелей! Усилий не жалей!
Расти богатырей полей!
И подпись знаменитого поэта.
— Да-а, — сказал Саша. — Убедительно.
Ранним утром. Часов в семь утра я шел с телефонной станции и встретил Сашу. Он нес в руках кролика. Пушистое тельце трепетало, носик недовольно фукал, рубиновый глаз горел неприятным светом.
— Вот несу кроля, — сказал Саша.
Тут такое дело. Один такелажник сбил мотоциклом девочку. У нее перелом ноги. И Сашина соседка, Анна Степановна, велела ему отнести девочке кроля: пусть поиграет.
— Вообще-то я свинья, — сказал Саша. — Она мне несколько раз говорила: отнеси да отнеси, была бы здорова, сама бы отнесла. А я все кантовался. Теперь вот надо успеть до работы.
Теория относительности. Жизнь у него тяжелая. Он делает все, что мы делаем, и получает, как мы. Но мы ж все это с удовольствием, нам же нравится. А ему нет. Он все делает „через не хочу“. А если без удовольствия, то действительно жизнь тут очень тяжелая.
Правильно. Мы с Сашей были в клубе на концерте самодеятельности. Все шло чудно. Хор пел „Марш целинников“. Дирижер отчаянно размахивал руками, словно начинающий пловец. Танцевали девушки, жонглер ронял тарелки.
Затем было художественное чтение. Вышел разбитной парень и, с трудом сдерживая смех, прочитал басню собственного сочинения. Смысл ее сводился к тому, что монтажник Еж, вместо того чтобы выполнять правила безопасности, забрался на мостовой кран и стал целовать крановщицу Белку. Почему именно Еж и Белка, никто не понял, но зал смеялся, поскольку такой случай действительно был.
А кончилось все так:
Моралью басню я кончаю
И всем строителям желаю,
Чтоб средь цехов и гаражей
Поменьше бы таких Ежей.
И Саша, такой строгий к поэзии, смеялся и хлопал со всеми.
Выступает наш практикант Хан Сок Юн.
Вышел долговязый кореец с лицом воина. Анна Михайловна из техархива села за рояль.
Он запел корейскую песню. И гортанные ее звуки были похожи на крик гордых морских птиц. Наверно, это была песня о войне.
Ему долго хлопали и кричали: „Хан!“, Хан!», «Еще!»
Лицо корейца стало вдруг мягким и печальным. Он что-то сказал Анне Михайловне и протянул листок с нотами. Но та обиделась и ответила громким шепотом: «Что вы, я и так помню». И взяла аккорд.
Кореец пел «Сомнение» Глинки. Он пел по-русски, но мы не сразу это поняли. Мы вглядывались в его лицо. Он пел о ревности, о боли, о страхе перед разлукой, которая погубит любовь.
Все было в нем открыто этому залу. Этим трем сотням парней и девушек, которых он почти не знал. Он пел и плакал.
Всех, кто выступал потом, принимали как-то рассеянно: не могли уже настроиться.
Когда расходились из клуба, здоровенный парень из отделочного похлопал корейца по плечу и сочувственно сказал:
— Ну что ты, Хан, расклеился! Думаешь, жинка дома номера откалывает? Так это такая ихняя порода — и в Москве, и в Корее, где хочешь. Ты лучше сам не теряйся — и все.
И тут к нему подлетел мальчик Валя Морозов, сварной. Тонким голосом выкрикнул: «Подлец!» И слабо ударил его в подбородок.
Здоровенный, кажется, ничего не почувствовал, только удивился. А Валю подхватили дружинники. Саша побежал за ними:
— Отпустите его. Он правильно ударил.
— Хорошенькое дело. При иностранце!
— Я готов нести всю ответственность, — гордо сказал Валя Морозов. — Он подлец!
И они удалились в сторону бани, где помещался штаб народной дружины.
Нормальное положение. Мы с Сашей шли через переезд. Поперек — полосатый шлагбаум. Над ним надпись: «Нормальное положение — закрытое».
— Вот, — сказал Саша и постучал пальцем по черной табличке. — Некоторые вообще так считают. Для шлагбаумов — ладно… Но вообще я считаю: нормальное положение — открытое.
Надо иметь плохой характер. Меня вдруг выбрали в постройком. Было занудное собрание. Председатель прямо умолял: «Товарищи, будьте поактивнее!» Я уже подумывал, чтоб тихонько смотаться. Я тогда очередной раз учился в техникуме и у меня было туго со временем (почему «очередной раз», после объясню).
И тут встает Федя Садовников из турбинного и говорит: «Надо выбрать Синева. У него характер плохой, а то вы все чересчур добродушные». Я говорю: «Учусь я, Федя, мне некогда, а у твоего Исака еще хуже характер». Но меня все-таки выбрали. Теперь заседаю.
А вообще я тоже считаю, что надо иметь плохой характер. Пока еще нельзя быть добродушным. Много еще всякого…
Унижение. У нас в дирекции физики работают. Молодые ребята. Мы вместе купаться ездили на озеро. Теплое. И вот они там заспорили про свое: «мезоны», «мезоны»… Я спрашиваю: что такое мезоны? Они говорят: «Ты не поймешь!»
И это меня прямо полоснуло! Нет, я к ребятам ничего не имею, действительно, наверно, я бы не понял. Но меня злоба взяла на себя. Вот мне уже сколько лет, я строю атомную! Строю, а сути не понимаю. Это же унижение!
Я четыре раза поступал в техникум: один раз в горный и три раза в энергетический. И потом бросал. Работа такая монтажная, все время на колесах. То Луганск, то Воронеж, то Днепропетровск, то черт те что… Ну, и, конечно, проявил слабость. Потому что у меня есть товарищ, Костя, — он вот не бросил!
Наши ребята. Я вот читаю про бригады коммунистического труда. И удивляюсь: чего там только нет! Они все поголовно в институтах учатся, и раз в неделю симфонические концерты посещают, и состоят в народных дружинах, и еще пишут какую-то «Летопись трудовой славы». Если по радио концерт по заявкам коммунистических бригад, то редко бывает, чтобы заказали что-нибудь обыкновенное, какую-нибудь песню «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую» или там «Костры горят». Нет, почему-то заказывают «Фугу» Баха или еще что-нибудь такое. Культурность показывают.
