Факир Байкурт - Избранное
Вот радость-то великая! Дорога до нашей деревни трудная, тут тебе и подъемы крутые, и грязюка, и реки быстрые, но в этот раз мы и не заметили, как дома очутились. Малые ребятишки все ноги в кровь сбили, а мы — нет пожалеть их, только подгоняем. Аллах милостив, все заживет до свадьбы. Главное, что эта напасть черная с наших голов свалилась…
Добрались мы до деревни, смотрим, уже джип ветеринара-бея подъезжает. Ну и шустрая машина — что твоя блошка. Мы десять часов пешим ходом тащились, а он за полчаса домчал. Ему и гора не помеха.
— Даю вам пять минут, чтобы собрали всю деревню, — приказывает ветеринар-бей. Как и в первый раз, с ним чиновник из ветеринарного управления и шофер.
— Ну и прохвост! — шепчу я своим. — Всех нас заставил плясать под свою дудку.
— Пусть подойдут все скоты, которые осмелились поднять на нас руку! — кричит он.
Стал я их вызывать по одному. Не хочется, а идут. Только Хаджи Шакир подошел сам, без понукания.
Ветеринар-бей велел им всем зайти в канцелярию, а остальные чтобы на улице все подождали, пока он с ними не разберется. И чтобы стояли смирно, не шевелились.
— Слышали? — вмешался я. — Стойте все смирно, не шевелитесь. Даже если в кусты захочется, терпите, зубы стисните, а терпите!
Все виновники драки следом за ветеринаром вошли в канцелярию. Хотели было сесть, но он не позволил.
— Стойте!
Повинуемся. Как бы он нас ни обозвал — хоть ослом, хоть свиньей, — придется все молча снести.
Ветеринар-бей вытащил из своего портфеля какой-то футляр. Открыл его — внутри машинка для стрижки волос. Я сразу смекнул, что у него на уме, скосил глаза на своих: ну что, попались, голубчики.
— Староста и Хаджи Шакир уже получили свое, — кричит он, да так громко, что потолок дрогнул. — Теперь ваш черед. Подходите, да побыстрее. Пока вся скотина не околела.
Все наши стали подходить к нему по одному: и старики седые, и парни чернобородые, богатые и бедные, — а он жик-жик машинкой, глядишь, и борода уже на полу валяется. Обкорнал их хуже нас с Шакиром. Но мы даже не улыбнулись: побоялись, что ветеринар-бей рассвирепеет.
Ветеринар достриг последнего и говорит:
— Ну а теперь выходите все на улицу.
До того у них вид потешный был, что народ не выдержал, захохотал. Особенно, смотрю, надрываются женщины — и молодые, и старые, — будто им это даже понравилось. Сильно обозлился я, но сказать ничего не сказал: негоже распускать язык, когда ветеринар-бей рядом.
Ветеринар-бей встал посередке, народ вокруг него столпился.
— Уважаемые жители Оклуджа! Уважаемые соотечественники! — обращается он к нам.
— Слушаем, слушаем, ветеринар-бей!
— Так вот, чтобы впредь я не видел у вас в деревне ни одного бородача. Договорились?
— Договорились.
— Говорите громче. Договорились?
— Договори-и-ились.
— Еще громче. А этот ваш Унджуоглу — невежда, осел. Так или не так?
— Так, эфенди.
— Я его с дерьмом смешаю. Согласны?
— Согласны.
— Ну а теперь приведите сюда скот: голов пять-десять. Я должен посмотреть, окончилась ли эпидемия.
Сначала мы не поняли.
— Какая еще эпидемия? — спрашиваем.
— Ведите скорее скот. Не тяните время.
Мы все стоим на месте. Боимся, нет ли тут какого подвоха.
— Успокойтесь, — говорит он. — Прежде чем принять решение о снятии карантина, я должен осмотреть скот, так положено.
Как будто он его, сукин сын, осмотрел, прежде чем карантин объявил!
Двое наших привели четырех овец. Он заглянул им в глаза, в рот и говорит:
— Эпидемия окончилась. Снимаю карантин.
Не карантин он снял — тяжкую гору с плеч наших!
— Не будем вспоминать прошлое, — продолжает он. — Надеюсь, мой урок вам запомнится.
— Запомнится, запомнится, — подтверждает народ. — Мы на тебя не в обиде. Спасибо тебе за урок. Да пошлет Аллах тебе долгую жизнь!
В тот вечер мы собрали для приезжих богатое угощение. Накормили их, напоили, пожелали счастливого пути.
Вот так все оно и вышло, из-за нашей скотины. Я рассказал все как было, ни слова не приврал. Всей нашей деревне досталось, а мне особо. Похудел я кило на восемнадцать. Теперь всякий раз, как погляжу в сторону ильче, у меня, верите ли, начинают трястись коленки.
Хорошо хоть кое-как выпутались мы из этой истории. А ведь могло быть и по-другому.
Перевод А. Ибрагимова.Время сева пшеницы
К концу сентября, когда верхушки гор заволакивает дымка тумана, Патоглан обычно сам не свой. Он начисто теряет покой и сон, в него будто бешеный пес вселяется. Этот пес, пока не вырвется наружу, рвет его душу когтями и зубами.
Так было и в то утро. Патоглан проснулся, вышел и окинул долгим взглядом склоны окрестных гор. Его жена Элиф, дочь Моллы Вели, поднялась вместе с ним. Она растопила очаг, наскоро сварила суп и накормила двоих детей. Дети были погодки. Сам Патоглан не хотел есть. Он стоял молчаливый, мрачный, с потемневшим, почти черным лицом. Такими же черными были и его думы. Все кругом угнетало его, нагоняло нестерпимую тоску.
Всю эту ночь Патоглан не сомкнул глаз. Каждый раз, просыпаясь, Элиф примечала, что он беспокойно вертится в постели. Просто волчок какой-то. На все ее расспросы он ничего не отвечал. Лишь однажды обронил: «Не спится что-то» — и тут же отвернулся.
Долго и мучительно вынашивал он свой тайный замысел. Наконец пришел к решению. Но не знал ни как его выполнить, ни хотя бы с чего начать. А главное — как справиться с тестем и шурином. Все это надо было тщательно взвесить.
Когда запели петухи, он сразу же отправился в хлев. Задал быкам корму. Погладил их могучие шеи, потрепал уши. Вернулся и снова лег. Но уснуть так и не мог, все крутился и крутился.
— Пат Али! Уже солнце взошло! — крикнула жена.
Он прикинулся, будто не слышал.
— Высоко уже. В два человеческих роста.
Патоглан молчал.
— День ясный, хороший. Уже припекать начало.
Волнение в его душе все нарастало. И все сильнее и больнее кусался и царапался бешеный пес. Наконец Патоглан медленно скинул одеяло. Как был, в трусах и майке, встал посреди комнаты. Размял руки и ноги, потянулся, сонно позевывая. Надел шаровары, рубашку, повязал шерстяной кушак. На спину набросил старую безрукавку.
Рядом с миской супа Элиф положила разогретую лепешку.
— Умойся да замори червячка, — сказала она мужу.
Их дом стоял на самой вершине холма, среди терновника и можжевельника. Кроме брата Мустафы с семьей, других соседей у них нет.
С окружающих гор и холмов почти всегда доносится стук топоров и звон колокольчиков. По ночам чобаны жгут костры, палят из ружей. Всем, кто живет в деревне, приходится добывать хлеб в неустанной борьбе с ростовщиками, лесниками, медведями и волками. Внизу, в долине, зимой и летом звенит река. Небо обычно солнечное, но бывает и затянуто туманом. В конце сентября, когда начинается сев озимых, туман застилает и горы.
На противоположном склоне — дом тестя и шурина, рядом — хлев и загоны. Там же, на том склоне, живет и дед его жены. Оба дома стоят отдельно от всех других, каждый с палисадником, яблоневым садом и виноградником.
Но у Патоглана нет ни сада, ни виноградника. Нет и загонов, потому что нет скота, который он мог бы в них держать. Есть лишь небольшой клочок земли, расчищенной среди густых кустарников: там он сеет чеснок и лук. Вместе с братом Мустафой они выдолбили в каменистой земле колодец. Но воды в нем мало, а летом он и вовсе пересыхает. Даже если вместо ячменя посеять кукурузу, урожая при таком маловодье все равно не будет.
Бедная, убогая деревушка! Разбросанные по склонам гор и по дну долины дома так и жмутся к земле: кажется, сейчас завалятся и больше уже их не поднять. Всего восемнадцать дворов, подчиняющихся одному старосте с одной печатью. Людно лишь в махалле Чайбуши, где высится мечеть, а вокруг пустынно, ветер гуляет.
Тесть Патоглана приходится ему и дядей. По пятницам и религиозным праздникам он, раскачиваясь, читает в мечети Коран. Поэтому его и называют Моллой Вели. Прошло уже пять лет с тех пор, как Патоглан умыкнул Элиф. Но тесть так и не простил ни ему, ни дочери. На суде эта, по его словам, «сучка, которая предала родных отца и мать», заявила, что хочет остаться с мужем. Вообще-то, видит Аллах и пророк, дочь она была тихая, смирная, с должным почтением относилась к родителям. Уж не опоил ли ее этот пес каким-нибудь зельем? «Видеть ее не хочу, — разгневался Молла Вели. — Пусть ко мне и не приходит. Пусть лучше стану гявуром, чем первый протяну ей руку. И пусть не надеется, что я буду ей помогать, ничего не дам: ни денег, ни скота!»
Слово свое он сдержал: так ничего и не дал. Нет у Патоглана ни скота, пусть даже мелкого, ни своего поля. Его семья не ест ни молока, ни йогурта, ни масла, ни латука, ни винограда. Молла Вели — упрям как козел. И очень мстителен. Сколько народу убеждало его: «Помирись с зятем и дочерью». Он и слышать ничего не хочет, стоит насмерть.
