Леонид Зорин - Скверный глобус
Геннадий отвез Веру Сергеевну, отвергнув предложение Жолудева, который хотел присоединиться. «Доставлю. Обойдусь без помощников». Вернулся под вечер, был доволен. Палаты, чаще всего, двухместные. Центральный корпус стоит на горке. В нем биллиард и библиотека. Пониже, вокруг, стоят коттеджи. В одном из них поместили Веру.
В последнее время Сычов стал сумрачней, без надобности не затевал разговора, на Жолудева посматривал искоса, с какой-то опасливой подозрительностью. О Вере говорил неохотно, отделывался короткими фразами, а то и просто одним словечком. Буркнет себе под нос: «Поправляется», — и сразу закроется, замолчит. Жолудев исстрадался, извелся, спасался работой — не помогало.
Март выдался на редкость морозный. Иной раз на дырявое небо всходило рябоватое солнце, но толку от вялых лучиков не было — не греют, только резче высвечивают безрадостный, унылый пейзаж. Уставшая от зимы столица нахохлилась стенами в темных потеках, крышами в рваных подтаявших хлопьях, хмурыми запотевшими окнами, желтой и грязноватой наледью скользких враждебных тротуаров. Время проклюнуться весне с ее капелью, с ее надеждой, но где она, нет ничего похожего, одна измотавшая маета.
В субботний вечер Геннадий Сычов зашел к соседу, спросил: «Занимаешься?» — значительно посмотрел на стены, заставленные книжными полками, и хмуро бросил:
— Свободен завтра? Я к Вере еду. Хочешь — со мною?
— Ты еще спрашиваешь! — крикнул Жолудев.
— После двенадцати отправимся. Дорога, надо сказать, не близкая.
Жолудев готовился к встрече, словно к свиданию, — он приоделся, сбегал на рынок, наполнил доверху сластями с фруктами черную сумку, которую ценил за вместительность. Деятельность на благо партии пошла на пользу его бюджету — он вспомнил, как Лецкий когда-то сулил ему, что он еще оденет в меха любимую женщину, и рассмеялся.
Геннадий покосился на сумку и не одобрил подобных излишеств. Глухо спросил:
— Куда ей столько? Всякое бабье угощать? Я ведь — не с пустыми руками.
— Нет уж, пожалуйста, не возражай, — пылко сказал Иван Эдуардович. — Это, Геннадий, моя забота.
— Дело твое, — сказал Геннадий.
И вновь, как это нередко случалось в последние дни, взглянул на соседа долгим оценивающим взглядом.
Весь путь в подмосковной электричке он оставался задумчив, мрачен, не проронил ни единого звука. Но чувствовалось, что в этом молчании копится нервное раздражение.
Наискосок сидела компания — трое подвыпивших пацанов. Один был с гитарой, с сережкой в ухе. Пощипывая тугие струны, выкрикивал озорные слова, весело, играючи жалуясь: «Просидел я две недели, как на даче. Не видал я ни жены, ни передачи».
— Замолкни, — с угрозой сказал Геннадий. — Уши через тебя заболели. Жены он не видал, засранец долбаный.
Певец спросил:
— Ты, дядя, припадочный?
Геннадий привстал:
— Кому я сказал?
Подростки негромко побухтели, но петь перестали, а вскоре ушли.
Жолудев недоуменно спросил:
— Зачем ты к ним вяжешься? Не понимаю.
Геннадий насупился еще больше:
— Тебе и не надо все понимать.
Вылезли на склизкой платформе, вместе с нестройной толпой пассажиров, нагруженных сумками и пакетами, неспешно зашагали к автобусу. Ждали его на ветру полчаса, устало перебирая ногами. Пришел он, плотно набитый людьми, Жолудев едва притулился с задранной над головою сумкой.
Окна на холоде запотели, где ехали, он толком не видел. Знал только, что ехать сорок минут — приедут к исходу тихого часа.
Неожиданно Геннадий сказал:
— И думаешь, так можно прожить?
Иван Эдуардович не понял:
— О чем это ты? Про что я думаю?
Геннадий сказал:
— Пройти стороной. Тихой пробежкой, коротким шагом. Так не бывает. Не получается. И воробьи со скворцами дерутся. Такая война за гнезда идет. Галки кидаются на грачей. Зато вороны галок гоняют.
Жолудев ощутил обиду и возразил:
— Это я-то — сторонний? Про что не знаешь, не говори.
Геннадий ничего не ответил, потом усмехнулся и выразительно поднял литой задубевший перст.
— Может, и знаю. Еще неизвестно.
Жолудев только пожал плечами.
На остановке «Санаторий» автобус почти весь опустел. Кроме двоих озабоченных теток все ехали навестить больных. Те уже шли навстречу гостям. Звучали приветствия и поцелуи.
— А наша-то где? — бормотнул Геннадий.
Дорожка еле приметно спускалась и сразу же упиралась в цепочку из одноэтажных приземистых домиков. Было их не то шесть, не то семь. Когда мужчины до них добрались, из крайнего вышла Вера Сергеевна в знакомой коричневой шубейке и теплом оренбургском платке.
— Не больно спешишь, — сказал Геннадий. — А нынче я не один. Я — с гостем.
Она рассмеялась:
— Здравствуйте, мальчики! Вот умнички, сразу оба приехали.
— Это вот вам, — Иван Эдуардович передал ей черную сумку. — Хотя… я лучше сам донесу. Она, по-моему, тяжеловата.
Вера Сергеевна заглянула в черную сумку, всплеснула руками:
— Прямо забалуете меня…
— Баловать он у нас любитель, — сказал Геннадий.
— Не то, что ты, — она откровенно развеселилась.
— А потому что мне известно, — сказал назидательно Геннадий. — Жизнь — одно, баловство — другое.
— Мне много… — сказала она озабоченно. — Хотя… Я девочек угощу.
— Я говорил, — сказал Геннадий. И поглядел победоносно.
Они занесли подарки в палату, почтительно поздоровались с женщиной, лежавшей под байковым одеялом — и вышли на воздух, пройтись по дорожке, подальше от любопытных глаз.
Уже начинало слегка темнеть, над территорией рокотала лирическая радиомузыка. Из черного рупора разносилось: «Здесь, на предгорьях Алтая, голос не слышится твой…».
Путь до Алтая с его предгорьями долог, загадочен и далек, но тенор из рупора был убедителен, и верилось, моя золотая, в скорую встречу с тобой.
Вера Сергеевна стала в середке, чтоб взять их под руки, но, к сожалению, тут и произошла неувязка — Геннадий был ниже почти на голову, и толком не удавалось приладиться. Он потемнел, квадратный затылок напрягся, стал багрового цвета.
Вера Сергеевна привыкла, что он по сю пору никак не смирится с тем, что уступает ей в росте, и постаралась свести все к шутке:
— Вымахала не в мать, не в отца, — сказала она с виноватой улыбкой.
Но неувязка произошла в присутствии третьего человека.
Геннадий сердито проговорил:
— Не баба — коломенская верста.
Жолудев болезненно сморщился, она остерегающе сжала локоть соседа, заговорила о чем-то неважном и несущественном.
В конце концов, они приспособились и зашагали по льдистой аллейке, присыпанной еле приметным песком. Встречные люди на них поглядывали, особенно женщины — Вера Сергеевна успела со многими перезнакомиться. Она отвечала на приветствия с достоинством, с чуть смущенной улыбкой. Было и приятно и лестно, что к ней приехали сразу два гостя. Она представила, как перед сном женщины станут ее расспрашивать, и ощутила, что густо краснеет.
— Как чувствуете себя, Вера Сергеевна? — заботливо спросил ее Жолудев. — Толковый ли доктор? Что говорит вам?
Она улыбнулась.
— Доктор хороший. Да что говорит? Все больше пошучивает. Есть в моей палате больная, женщина славная, но беспокойная. Она все допытывается: вы мне скажите, долго еще я буду маяться? Он отвечает ей: если долго, это большая ваша удача.
— Шутейник хренов. Тебе что сказал-то? — ворчал Геннадий.
— Да ничего. Ну что он мне скажет, сам подумай. Десяток лет по этому делу, все уже знаю не хуже его. «Возьмитесь за ум, займитесь собою».
«Господи, — молча дивился Жолудев, — ну что же мне так дорога эта женщина?»
— Много работы у вас, Ванюша? — мягко спросила Вера Сергеевна.
Ответил со вздохом:
— Работы хватает. Будет и больше. К весне поближе.
Геннадий неожиданно бросил:
— Он трудится по полной программе.
«Злится на что-то», — подумал Жолудев.
Заговорились и не заметили, что могут опоздать на автобус. Стали торопливо прощаться.
Вера Сергеевна сказала:
— Спасибо, мальчики, что навестили. Живите дружно. Скоро приеду.
— Не торопитесь, — промолвил Жолудев. — Самое важное: результат.
Она сказала:
— Буду стараться. Ну, новые легкие не поставишь. Спасибо вам. Запахнитесь получше.
Но на автобус они опоздали.
— Так я и знал, — сказал Геннадий. — Когда начинаются церемонии, всегда получается всякая хрень.
Узнали, что следующий автобус придет через полтора часа, а может — и позже, ходит не точно. Решили пешком добраться до станции.
— Шагай без спеха, — сказал Геннадий. — Иначе дыхалка подведет.
— Я знаю.
— Еще бы. Ты все у нас знаешь. Но только не балабонь на ходу. Идти надо молча. Это — закон.
Спустя полчаса миновали кладбище. Иван Эдуардович горько смотрел на покосившиеся кресты, на запорошенные надгробья, на многих уже не прочтешь ни буковки — в душе его поднималась тоска. «Нелепая мне выпала жизнь, — подумал он, — какая-то выморочная, нескладная, с глупыми перепадами».
