Баловни судьбы - Кристенсен Марта

Овчарка окончательно взбесилась. Она лает, кусается и, по-моему, хочет сожрать меня со всеми потрохами. Я отбиваюсь от нее, откатываюсь и, шатаясь, вскакиваю на ноги, из покусанных рук и ног хлещет кровь. Я бью и бью собаку ногами, и наконец она падает. А я все бью ее и кричу, от страха я даже обмочился, и горячая моча смешивается с такой же горячей кровью.

Через лесок ко мне уже бежит легавый. Теперь-то мне не уйти.

4

Позже я мысленно представлял себе, как упал Калле. И этот момент всегда входит в мой кошмар — как он падает. Я так и слышу негромкий звук, словно кто-то топнул ногой или где-то вдали стукнули молотком. Но этого негромкого звука достаточно, чтобы швырнуть Калле на землю с такой силой, будто в спину ему саданул крюк подъемного крана или ударила струя воды, пущенная под высоким давлением. Шатаясь, Калле делает несколько шагов по песку, и из горла у него вырывается низкий клокочущий крик, рев, пробирающий до самых костей, который тут же переходит в какое-то бульканье, словно Калле продырявлен насквозь. Взмахнув руками, он сдавленно охает и валится на правый бок, валится как подкошенный — вокруг облаком взлетает песок.

Но я этого не видел.

Я не знаю, как все было на самом деле.

Это я вижу только во сне.

Он мог упасть и как-нибудь иначе.

Я-то увидел его, когда он уже лежал на земле.

Четверо легавых прибежали, чтобы взять меня в том кустарнике. Они заломили мне руки за спину, дали пинка и погнали обратно. И все время пока мы идем, один из них наклоняет ко мне свою творожисто-белую одутловатую морду и еще сильней заламывает мне руки — по всем правилам, как его научили. Когда он потом отпускает меня, я долго не могу шевельнуть рукой от боли.

У входа на пляж стоят четыре патрульные машины с зажженными фарами. На опушке возле кустов виднеется распростертая на земле фигура. Я не понимаю в чем дело, я только стою и стараюсь разглядеть в сумерках, что же это такое, пока до меня медленно доходит, кто там лежит. И я слышу, как от налетевшего ветра с тихим шорохом встрепенулась листва кустарника.

— Что же это вы сделали? — шепотом спрашиваю я.

Я не собирался шептать, это получилось само собой.

— Что же это вы сделали с Калле? — повторяю я, теперь уже громче.

Легавый с творожистой мордой не отвечает, он только глядит на меня и подталкивает поближе к Калле и к тому, кто стоит над ним, широко расставив ноги. Наконец, он шипит что-то сквозь зубы, скорей самому себе — так мне по крайней мере кажется, — в глазах его мелькают какие-то кровавые точки, и на белесой коже выступают капельки пота.

— Сволочи, вот сволочи! — шипит он. — Любуйся теперь! Сволочи!

Он пытается держать себя в руках, как того требует устав, но все-таки видно, что в его глазах прячется страх. Я смотрю на лежащего Калле и чувствую, что у меня внутри все потихоньку леденеет. Некоторое время я даже не в силах их ненавидеть, и легавых, и все их порядки, мне просто до чертиков жаль и этого с творожистой мордой, и того, кто убил Калле, и себя, и Калле, и весь мир — так жаль, что я вот-вот зареву. Но это длится не больше секунды. А потом ненависть к тем, кто все это сделал, из чего-то неопределенного, мягкого медленно превращается в твердый и острый ледяной шип. И этот ледяной шип вытесняет всю чепуху насчет жалости. Потому что я вижу по лежащему Калле, что он вот-вот отправится в путь к вечным охотничьим угодьям, о которых мы, прячась под одеялами с карманными фонариками, читали в книгах про индейцев, когда давным-давно ночевали друг у друга. Не знаю почему, но мне это ясно. Просто я вдруг все понимаю. Из раны Калле толчками вытекает кровь, легавый, что склонился над ним, пытается ее остановить, но она все течет и течет.

— Калле! — кричу я и бросаюсь к нему. — Калле! Это я, Рейнерт! Узнаешь меня, да?

Но Калле лежит, как лежал, все в той же неудобной позе, ноги у него вроде отнялись, широко раскрытые глаза влажно блестят.

— Его застрелили, да? — спрашиваю я. — Кто в него стрелял? Тот, в комбинезоне?

Легавый с творожистым лицом кивает.

— Застрелили твоего дружка, это верно, — говорит он. — А вот кто в него стрелял, я не знаю.

Я наклоняюсь к Калле. Вижу у него на губах слабую улыбку, вижу, что он пытается что-то сказать. В горле у него булькает, даже слушать жутко. Изо рта течет кровь, он выглядит года на три или четыре моложе, совсем мальчишка, мальчишка, который только-только почувствовал себя взрослым, или что-то вроде того, мальчишка, у которого взрослый парень отбил девочку, и он из кустов смотрит, как тот ее целует. Такой примерно был у него вид. Все дерзкое, жесткое стерлось с его лица, теперь он выглядит просто очень-очень обиженным. И ты видишь, как жизнь покидает его, утекает из него, точно сухой песок сквозь пальцы, видишь, как красная молодая, горячая кровь течет у него изо рта, когда он кашляет, и расплывается по груди большим красным нагрудником, сливаясь с красным высунутым языком на его белой замызганной майке.

— Ты был в той машине? — спрашиваю я легавого с творожистой мордой. — В машине, которая гналась за нами?

Он смотрит на меня и кивает.

— Значит, стрелял твой напарник. Тот, что сидел за рулем. Я видел, у него в руках был пистолет, когда он выскочил из машины.

На это легаш не отвечает. Он не на шутку струхнул, когда увидел, как обстоит дело с Калле. И каждый раз, когда Калле бьет кашель, легаш все больше бледнеет и испуганно вертит головой, высматривая «скорую». От него разит по́том, и ты прямо видишь, как благодарность в приказе, прибавка к жалованью и все такое уплывают у него из рук.

Калле вдруг начинает говорить про Анне-Грете. Что за черт, думаю я, бредит он, что ли, или она давно ему нравится? Впрочем, какая разница? Анне-Грете — девчонка что надо, и котелок у нее варит, это сразу ясно, если только она отважится и раскроет рот. Но Калле и Анне-Грете? Вот бы никогда не подумал. Калле, он горяч как огонь, а Анне-Грете такая осторожная, нерешительная, хотя вообще-то мы все из одной компании. Даже не знаю, что за чепуха лезла тогда мне на ум, голова у меня кружилась как набитая бельем центрифуга, пущенная на полную мощность. Калле-то говорил совсем о другом.

— Передай ей привет и скажи, что она молодчина — не продала нас тогда. Помнишь, тот случай, с сараем. Ведь она видела, как мы удирали оттуда. Вот и поцелуй ее за меня.

И он улыбается этакой хитрой улыбочкой, которая иногда появлялась у него, когда мы вместе курили травку и всякое такое, он только что не смеется. И вдруг опять у него в глазах мелькает то смущенное, растерянное выражение, будто его обманули и обидели. Потом он снова кашляет кровью и говорит:

— Продолжайте по-прежнему, Рейнерт, не сдавайтесь. Вся наша компания. Ладно?

«Что продолжать?» — хочется мне спросить, но ничего этого я не говорю, потому что башка моя все равно как центрифуга, набитая мокрым бельем.

— Не вешай нос, Калле, — говорю я вместо этого. — Тебя в больнице заштопают, и все будет о’кей. Не вешай нос!

Но он вроде и не слышит меня, он весь целиком во власти этого последнего хмеля, который должен перенести его на другую сторону, туда, где обретаются Джими Хендрикс и Дженис Джоплин и куда все эти годы стремился Стемми. С Бюгдёвейен доносится сирена «скорой помощи». Калле дышит все тяжелее, и вдох и выдох у него сопровождаются каким-то странным шипением.

— Помнишь, что нам сказал завуч в тот раз, когда нас застукал?

Это последнее, что он говорит, вернее, шепчет. Но голос, голос его я забыл, и, похоже, мне его уже никогда не вспомнить, разве только смысл слов. Может, я сам придумал эти его последние слова, чтобы они были ему вроде памятника, — вообще-то там, где в моей памяти должен звучать его голос, есть только большое белое пятно.

А вот о чем он подумал, когда сказал о завуче, это я знаю точно, можешь не сомневаться. Потому что завуч застукал нас вместе один-единственный раз. Он привел нас в свой кабинет, и мы сидели там минут пять, а он все молчал и буравил нас взглядом. Потом открыл рот и сказал: