Джон Фаулз - Дэниел Мартин
Наблюдая за бродягой, Дэн испытывал к нему странную симпатию, чуть ли не потребность спуститься и поговорить с ним, всего несколько мгновений играть роль современного Мэйхью189; выяснить, как живёт этот старик, что чувствует, как философствует… может, даже позвать его выпить кофе. Он понимал — им движет не истинная благотворительность или любознательность, но стремление вновь обрести чувство реальности в этот день, заставивший самого Дэна стать как бы вне реальности: этот день был исполнен такого количества вежливой лжи, искусственных улыбок и натянутых любезностей, мещанских условностей, определяющих поведение человека из среднего класса. Весь этот день он чувствовал себя как бы запертым внутри крепко сшитого романа о среднем классе: этаким приглаженным жуликом-адвокатом, представителем истеблишмента из книг Ч. П. Сноу,190 а вовсе не одиноким волком. Вниз, на улицу, сейчас влекла его реальность одиночества, и на какой-то миг Дэн позавидовал этому одиночеству — так заводная канарейка в стиле рококо могла бы позавидовать реальной птице, поющей в роще за окном той комнаты, где сама она молча и бессильно ждёт, чтобы её завели.
И хотя он только что слышал голос Дженни, хотя знал, что в нескольких ярдах от него спит Каро, несмотря на все происшедшие в этот день примирения и свою вплетенность — в самых разных формах — в сложную канву (а порой и паутину) размышлений и переживаний всех этих женщин, Дэна мучило необъяснимое чувство, что он то ли прячется от чего-то, то ли ему не удаётся чего-то разглядеть; чувство незавершённости не столько из-за тривиальной полярности между истинной нищетой и привилегированностью комфорта, так чётко представшей сейчас перед его глазами, чем из-за того, что проглядывало сквозь эту полярность, виделось за нею… что увидел Беккет и выразил через столь многозначный символизм и «отъявленный романтический пессимизм»: одиночество человека — несокрушимая основа человеческого существования. Я есть то, что я есть. То, что существует, — существует. Дэну представилось, что там, внизу, в этой расплывчатой тёмной фигуре — его утерянное реальное «я»: нечто живущее на грани существования, на тёмной ночной улице его души; не внемлющее ни разговорам, ни зову, вечно отдельное, отстранённое.
Но, вглядываясь в ночную улицу, он снова попал в театр. Неожиданно возникла ещё одна фигура: кто-то переходил на другую сторону улицы прямо из-под окна, у которого стоял Дэн. Полисмен. Он направлялся туда, где так усердно трудился бродяга. Старик выпрямился и повернулся к полицейскому. Констебль в шлеме всё приближался. Вот он подошёл, заглянул в коляску, заговорил с бродягой. Дэн с интересом и тревогой наблюдал за происходящим, ожидая, что вот-вот появится новый Бамбл.191 Бродяга говорил много, видимо, отвечая на расспросы. Он вытащил из коляски какой-то свёрток, чтобы полицейский мог видеть, что там, под ним, и они явно принялись обсуждать увиденное. Старик даже приподнял этот предмет из коляски, так что и Дэн разглядел: старые стенные часы, отвергнутое время.
Тут Дэн заметил, что рука полисмена протянулась к грудному карману, и на самом деле захотел выступить в роли deus ex machina,192 открыть окно и возмущённо крикнуть, что это абсурд — заносить в чёрный список ни в чём не повинного старика. Но полисмен достал из кармана вовсе не записную книжку, а всего лишь пачку сигарет, которую и протянул старому бродяге; тот вытянул одну сигарету, благодарно кивнув, аккуратно убрал пачку в карман пальто и приложил руку к полям чёрной шляпы. Полисмен ушёл.
И нашему герою, застывшему у окна наверху, не остаётся ничего иного, как улыбнуться про себя: этакий незадачливый бог-творец, увидевший, что изъян в его творении исправлен силой, которую сам он забыл учредить.
Второй вклад
Так глупо, что о нём мне постоянно напоминает такой неанглийский цветок, с названием, которое я и написать-то не знаю как. Можно спросить Эйба, но это не так важно. Каждый день считаю, сколько раскрывается бутонов. По правде говоря, они — не улыбайся, пожалуйста, — немного напоминают шиповник у нас дома. По форме во всяком случае, если забыть об их дивном цвете. Душу бы прозакладывала, только бы найти бархат или вельвет такого синевато-фиолетового оттенка. Надевала бы раз в году — в память о тебе. Из-за них мне опять хочется закурить. Но я не хочу. Мне сейчас надо быть жестокой, и я с нетерпением ждала этого момента. Итак, о нём. О мистере Вольфе. Меньше всего Дэн нравился мне здесь, — разумеется, не буквально здесь, в «Хижине». А в доме, вместе с Милдред и Эйбом. Этот идиотский бильярд. То, как они изображали — один Миннесоту Фэтса,193 другой Пола Ньюмена,194 вытрясая друг из друга десяти- и двадцатипятицентовые монеты, и без конца спорили: сколько можно гонять шары «по-английски»! Эйб назначил меня подавать реплики в его поддержку, как страдалицу шотландку, понимающую, что такое расовая дискриминация. Ты небось и не подозревал, что единственная стоящая вещь, созданная в этой чёртовой стране, — косой удар по бильярдному шару? Голова Милдред в приоткрытой двери:
— Люди, обедать!
Мрачная — в духе Эдуарда Г. Робинсона195 — физиономия Эйба:
— «Обедать, обедать»! С ума сошла? Он только что выставил меня на всё, что у меня было!
Милдред смотрит на меня и возводит очи горе: когда же они повзрослеют? Мальчишки! Вступает Эйб: беда с бабами — никакого воображения. А Дэн стоит с киём в руке, наблюдает, мурлычет про себя от удовольствия: правда, здорово? Правда, они замечательные?
А я всегда чувствовала, что на целое поколение, да нет, на десять тысяч поколений отстаю от маленького кисло-сладкого Эйба. Первый рассказ о нём, тон — более чем небрежный, когда Дэн впервые вёз меня в Бель-Эр: до сих пор помню отдельные куски. Потенциально — великий сценарист; излечившийся алкоголик; знает всех на свете; заработал кучу денег и тэ дэ и тэ пэ. И главный смысл всего этого: если к концу дня ты не полюбишь его, как я, можешь топать домой пешком в полном одиночестве.
Удивительно — я никогда не слышала, чтобы он вот так выкладывался ради кого-то ещё. А ещё удивительнее, что он — даже тогда — так и не понял, что в этих вопросах я ужасно самостоятельная женщина. Тут у него, видно, шарики за ролики зацепились.
И вот — этот самый мой первый вечер в Бель-Эре: обед. Дэн сказал Эйбу, что он назвал не того режиссёра в каком-то старом фильме, про который я и слыхом не слыхивала; Милдред поддержала Дэна. Это Ник Рэй, а вовсе не Джон Как-его-там, как считает Эйб. У тебя маразм, сказала Милдред. Дэн сказал, спорим на тыщу долларов, что Ник Рэй. Эйб не согласился только по одной причине: «Не хочу, чтобы у тебя был предлог следующие полтора месяца кормить эту прелестную девочку одними гамбургерами, да ещё в грязных забегаловках. — Повернулся ко мне, взял меня за руку своей небольшой пухлой рукой. — Дженни, наступил момент, когда надо объяснить вам пару-тройку вещей. Жена моя тупа настолько, что никто, кроме меня, жениться на ней не захотел. Что касается этого паршивого англичашки — вашего приятеля, он ест мой обед, потрошит мои мозги, обжуливает меня в бильярд и за моей спиной строит глазки моей жене. И вам он, конечно, про это ни гугу, хм?» Я ему подыграла, сказала, что не понимаю, как он терпит такого квартиросъёмщика. А он: «Так вы думаете, куда-нибудь ещё в нашем городе его бы пустили? — Потом погрозил мне пальцем. — А вы знаете, что своей предыдущей пассии он пытался внушить, что его зовут сэр Беверли Хиллз Отель? — И тут же спросил: — И где, вы думаете, он покупает свои полотенца?»
