Магда Сабо - Современная венгерская проза
— Нет, Зизи, я серьезно.
— Словом, хочешь стирать носки? Не могу представить себе ничего более неприятного, чем носки чужого человека. Бррр.
Она взяла стакан и отпила из него.
— Выпей глоток!
— Я не люблю.
— Ну, один только глоточек! А я не люблю фифочек, которые на все отвечают: не люблю. — Она, издеваясь, растягивала слова: — Ах, не люблю. Ах, нельзя. Ах, не привыкла!.. Ах, елки-палки, мы не привыкли умирать, но все-таки подыхаем. Ну, прошу тебя, выпей глоточек. Если и умрешь от этого — не жалко.
Я отпила глоток и поспешно запила содовой.
— Вот так! — довольная, сказала Зизи. — Не бойся, я не собиралась вводить тебя во грех. — Она снова изменила голос. — Потому что за одним глотком следуют другие и, мои уважаемые слушатели, так далее, без остановки.
Я засмеялась.
— На тех, кто всего боится и делает в штанишки от брошенного снежка, обычно и обрушивается снежная лавина, — сказала Зизи. — Выпей еще глоток и за это.
Я отпила еще глоток. И за это!
— Он не чужой, — многозначительно сказала я.
— Все люди чужие, — сказала еще более многозначительно Зизи. — Случается, посмотревшись в зеркало, я спрашиваю себя: «Кто это?..» А носки есть носки.
— Но Зизи, — умоляюще сказала я, — для меня это не проблема. Мы говорим совсем о разном.
— Ну, а что же для тебя проблема?
— Я боюсь, что настанет день, мы не встретимся больше, и тогда… — Я взяла бумажную салфетку, на которой написала «Жена Тамаша Беловари», и разорвала ее надвое. — Вот в чем дело!
Она облокотилась о стол, подперла руками подбородок, и ее большие голубые глаза стали огромными.
— Боишься, что он бросит тебя.
Я кивнула.
— Хочешь удержать его.
Я кивнула.
— Хочешь выбраться из своего подвала с тряпками.
— Не об этом речь.
— Об этом, ну да все равно.
— Нет.
— Ладно. — Она разгладила половинки бумажной салфетки и пригнала их друг к другу. — Вот что главное, не правда ли?
Я даже не кивнула.
— Ну так слушай меня, малышка!.. — Ее глаза сделались прямо-таки устрашающими. Как у тигра. Голубоглазая, изумительной красоты тигрица пристально смотрела на меня, и я не смела пошелохнуться. — О таких вещах не принято говорить. Но один раз можно. Я думаю, даже тигры не болтают между собою о том, как они ломают хребет своей добыче. — Как только она произнесла слово «тигры», меня прохватил озноб. Какие таинственные электрические цепи порою связывают человека с человеком. — Они тщеславны до конца своих дней.
— Кто? — пролепетала я. Тигры все еще не выходили у меня из головы.
Она пропустила мимо ушей мой глупый вопрос.
— До последнего издыхания. Они обвиняют в этом нас, но они сами такие. Как индюки. Павлин красивее индюшки. Их головы разрываются от прилива крови. Они погибают от тщеславия. Их собственное тщеславие пожирает их, как удав. Формула, ты выдаешь ее однажды: «Ты прекраснее, великолепнее, чем все другие индюки. Ты индюк из индюков». И даже: «Ты единственный настоящий индюк!» Ты можешь изощряться как угодно. Не бойся, ты не возбудишь подозрений. Итак: выкладывайся сполна. Затем умолкни. С этих пор твоего индюка силой не оторвать от тебя. Он без конца крутится вокруг тебя, выпячивает грудь, распускает хвост. Если ты вдруг повернешься, то столкнешься с ним. Если ты выходишь в дверь, вот он сидит на пороге. Блу-блу-блу-блу-блу! Ведь правда, я великолепнее всех прочих индюков? Ты бросаешь взгляд на него, потом на часы. Мне надо торопиться, говоришь ты. Он бежит за тобой, оперенье в полном беспорядке. Ведь правда, я больше индюк, чем любой другой? Сегодня будет хорошая погода, говоришь ты. Вечером он ждет тебя у ворот, ходит гоголем. Хрипло нашептывает тебе на ухо: правда ведь, я единственный настоящий индюк? Правда? Правда? Ты отталкиваешь его от себя, взглядываешь на него, не повредит делу, если слегка поморщишься. Меня мама ждет к ужину, говоришь ты. Моя любимая, добрая мама, я не могу заставить ее ждать. И так далее. Если захочешь, он на твоих глазах копыта откинет. Ты поняла?
— Почти.
— Ах ты господи! Ну какая же из тебя тигрица? При прыжке ты сломаешь собственную шею. Ну ладно, выскажусь яснее. Начнем с азов. Ты и вправду не поняла, о чем я говорила?
— Да как тебе сказать… — От смущения я чуть не заикалась. — Выходит, нельзя доходить до крайности или что-то в этом роде?
— Ну ладно, ты и вправду дурочка! До крайности! Господи боже! Если я правильно тебя поняла, твое самое страстное желание — стать женой Тамаша Беловари. Значит, ты непременно хочешь лечь с ним, так, что ли? Или только после регистрации брака?
— Я этого не говорила.
— Ну и не говори. Будь я мужчиной, я бы взбеленилась от такого. И это к тому же старая-престарая песня, тоска зеленая. — Она опять заговорила тем своим изменившимся голосом. — Убери руку, Адалберт, нельзя, невозможно, потом, когда перед богом и людьми освятится наш брак, потом, потом ты можешь щупать меня, перед богом и людьми! — Тут голос Зизи опять стал ее прежним настоящим голосом. — Как далеко у вас зашло дело?
— Он целовал меня.
— Ну, тогда он вскоре пригласит тебя к себе домой или на прогулку в лес. И при вашей родившейся в тряпье и в «шкоде» любви, ляжешь ты с ним или нет, ты можешь упустить его. Если не ляжешь, то этим не уязвишь его тщеславия, не надейся. Он скажет про себя: «Глупая гусыня! Знала бы ты, кого упустила! Знала бы, кто я такой, чего я стою! Ну, привет, дуреха!» Если ляжешь, — тоже не слишком затронешь его тщеславие. Он может сказать: «Я трахнул тебя, и все тут, не о чем разговаривать, прости-прощай, моя милочка!»
— Ну, тогда я уж совсем не понимаю тебя.
Зизи выпила залпом остаток черешневой и увлеченно продолжала:
— Ляг с ним. Один раз. Максимум два раза. (Так даже лучше, ведь первый блин комом.) А потом найди случай, прошепчи ему сквозь шелест листвы: «Боже мой, так я еще ни с кем никогда… я даже представить себе не могла». Не бойся, не может того быть, чтобы ты прошептала слишком тихо и он не расслышал. Но если хочешь действовать наверняка, обними его за шею, прижми к себе крепко-крепко, а потом вдруг, но так, словно ты колеблешься, и в то же время горячо шепни ему на ухо: «Мне еще ни с кем не было так хорошо!» Потом отпусти его, покрасней до ушей, отвернись и скажи: «Ах, я не должна была этого говорить!» Текст по желанию может варьироваться и быть приукрашен. Не забывай: максимум два раза. Пока все не пойдет как надо. Твой чувак наверняка чувствовал, что не все шло, как надо… Но при этом такой текст — его тщеславие подскакивает до небес. «А что было бы, если бы я был в форме?» — подумает он и, извергая из ноздрей пламя, как конь-огонь будет ждать следующего случая. Но следующий случай не захочет представляться. Потому что я уже так устала. К сожалению, я должна встретиться со своей подругой, я уже две недели обещаю ей и не могу больше тянуть… и так далее. Ну как? Тиби, дорогой, еще пятьдесят грамм!
Если уж на то пошло, я могла бы подать в суд за мой гиблый брак не только на Будапештское транспортное управление, но и на Зизи. Человек способен вести тяжбу со всем миром, если это его оправдывает.
Небольшой прыжок тигра — этакое сальто-мортале — удался, хотя немного спустя шею сломал себе сам тигр. Собственно говоря, это все. Не прошло и года, как наш брак полностью развалился. Я уже говорила об атмосфере лжи, о «плетении россказней». Для разрыва нужен был только предлог. Он не заставил себя долго ждать.
Не успела я вернуться домой из лаборатории, как зазвонил телефон. Иван. Просит меня немедленно приехать в кафе-эспрессо «Незабудка». Нет, больше он пока ничего не может сказать. Он ждет, я должна поторопиться!
Он сидит там в углу на возвышении. Перед ним четыре пустые бутылки из-под «Кинижи» и пустой стакан. Пепельница полна окурков.
У него вконец измученный вид, таким я его никогда еще не видела, правда, последнее время я вообще его не видела.
— Спасибо, что пришла.
— Да что ты! В чем дело?
— Закажи бутылку пива!
— Что с тобой? Ты и так уже много выпил.
— Закажи бутылку пива!
Я заказала пиво и кофе.
Он хранил молчание до тех пор, пока не принесли заказ. Налил себе пива, выпил залпом, закурил, наклонился совсем близко ко мне и сказал:
— Я пропал, лапочка, понимаешь, пропал!
— Что за идиотизм! — сказала я. — Как пропал? На тебя опять нашла хандра?
Он как-то странно усмехнулся. Снова налил себе пива и выпил залпом. Это была уже пятая бутылка.
— Нет, лапочка, теперь это не хандра. — Он склонился ко мне еще ближе, опрокинул бутылку, но не заметил этого, я подхватила ее. — Это не хандра. Это растрата. Или воровство. В таком вот роде. Все равно.
Я не могла слова вымолвить, лишь в голове пронеслось: неправда, неправда, неправда. Кто угодно, только не Иван — этого не может быть.
