Магда Сабо - Современная венгерская проза
Иван хочет что-то сказать, но прикусывает язык. (Наверное, о супружестве наших родителей? Может быть; хотя как-то раз он заявил, что считает превратными суждения детей о супружестве, длящемся не один десяток лет, ведь к тому времени в большинстве случаев нельзя обнаружить никаких следов любви. Почему и как двое людей полюбили друг друга, чего ожидали друг от друга — в этом почти никогда невозможно разобраться.) Он идет на кухню, я слышу, как скрипит дверь в кладовку, немного погодя он возвращается с бутылкой пива. Присаживается на край тахты и, не взяв стакана, пьет прямо из горлышка. Тишина стоит такая, что слышно, как булькает у него в горле при каждом глотке.
Мать встает и начинает ходить взад и вперед по комнате. В этом есть что-то неестественное, что-то смехотворное. Такое хождение взад и вперед скорее свойственно мужчине, чем старой женщине в длинной фланелевой рубашке; к тому же она не может ходить по прямой: вся комната заставлена вещами. Стало быть, хождение взад и вперед в данном случае означает, что она петляет туда-сюда в своей длинной ночной рубашке.
Я хорошо помню такие сцены. В такие минуты я, чуть ли не закоченев, лежала в своей кровати под стеганым ватным одеялом и старалась ни о чем не думать, а если все-таки думала, то о каких-нибудь глупостях вроде того, что, если нашу комнату обставить современной мебелью, тогда, наверное, матери будет удобней прохаживаться взад и вперед.
Но вот, сделав рискованный поворот, она оказывается рядом с Иваном и говорит ему:
— Так! Пей себе, пей!
— Я уже не пью, — отвечает Иван, со стуком ставит пустую бутылку на комод, со щелком гасит горящую над ним настенную лампу (до этого горела только она одна) и, сильно сопя, натягивает на себя одеяло, поворачивается к стене. Я слышу, как мать осторожными шагами приближается к комоду, конечно, убирает оттуда бутылку — не дай бог испортится полировка. Она не зажигает свет и ощупью проходит на кухню. Затем я слышу, как шуршит ее длинная ночная рубашка, вот она уже стоит рядом, обнимает меня, и я ощущаю ее твердую челюсть.
— Молись! — тихо шепчет она, словно поверяет мне какую-то тайну, еще раз оглаживает меня, целует в лоб и наконец укладывается сама. Наступает гробовая тишина, но Иван явно еще не спит, так как не слышно его дыхания, отчетливо и звучно тикает будильник.
Отче наш, иже еси на небесех…
12
Пожалуйста, пожалуйста, только не останавливайтесь, пожалуйста.
Я вступила в игру. (Иными словами, села в «шкоду».)
Какой удобной маленькой неопровержимой ложью было бы представить дело так, что мать захотела посмотреть мой кайф, а я — всего лишь бедная маленькая жертва! Но ни то, ни другое неверно. По своему свободному решению, методично и даже с удовольствием я сделала то, что сделала. Я даже уверила себя в том, что люблю Тамаша (прошу прощения: Тома), и это не потребовало особенных усилий. А может, я и вправду любила его? Нет, стирка носков окончательно выяснила: нет.
Проклятого автобуса все не было, начался дождь, я стала в выемку витрины, словно манекен. Впереди был еще один день в подвале с хламом и можно было ожидать, что приветствие будет таким: «Магдика, вы же знаете, я не люблю опозданий!»
И тут вдруг под дождем передо мной вырастает молодой человек с непокрытой головой, высокий блондин в куртке из оленьей кожи. Блистательной и приятной наружности, улыбающийся, непринужденный.
— Я вижу, вы спешите, если позволите, я охотно подброшу вас, — и указывает на «шкоду» кремового цвета, стоящую на другой стороне улицы.
— Спасибо, вот-вот должен подойти автобус. — Я подалась всем корпусом вперед, под дождь и посмотрела вдоль улицы. Но между буйволами-грузовиками, шакалами-мотоциклами, стадами антилоп-«трабантов», неуклюжими гну-«велорексами» и зебрами-такси нигде не было видно трубящего, рвущегося вперед серебристо-синего автобуса-слона. (Курам на смех: по принципу «вали все на другого» я за милую душу могла бы подать в суд на Будапештское транспортное управление за мой гиблый брак. Впрочем, в таких случаях бывает не до смеха. К примеру, впершийся на тротуар автобус расплющил кого-нибудь о стену, или просто не прибыл вовремя, а в результате ожидавший его человек угодил в лечебницу для нервнобольных.)
— Тамаш Беловари! — протянул мне руку Том в автомобиле.
Да, я вела себя расчетливо. Это выразилось уже в том, что я не дала ему адрес подвала с хламом и заставила его провезти меня до конца улицы; а когда увидела, что он не уехал сразу, повернула за угол и обошла квартал. Я не хотела, чтобы он узнал славное место моей работы. Разве это волновало бы меня, если бы я не захотела продолжения? Ну, трень-брень, я работаю в подвале, среди тряпья и ни на что не годного железа. Вот и все. До несвиданьица!
Дома я написала на клочке бумаги: жена Тамаша Беловари. Затем, небрежнее, еще раз и еще. Это выглядело неплохо.
Время от времени я встречалась с Зизи в «Эмке», в «Хунгарии», изредка в Буде, в кафе-эспрессо «Почтовый рог». «Почтовый рог» был сущим кабаком, где Зизи беззастенчиво дула черешневую («Тиби, дорогой, будь любезен, еще пятьдесят грамм, ладно? Большое спасибо!») Официанты разбивались для нее в лепешку, не успевала она рта раскрыть, как ее желание уже исполнялось. Если бы она сказала: лягте сюда под стол у моих ног, они бы с готовностью легли. Не знаю, как это у нее получалось. Она пила, курила и все такое прочее, и тем не менее всегда была свежа, безукоризненно выглядела и в простейшем кордовом костюме, и в дешевеньком ситцевом платьишке, и вдобавок была не только по-детски злорадна, но и по-детски чиста. Если я выспрашивала у нее ее тайну, она загадочно отвечала: «Надо опуститься в водолазном костюме на глубину, моя девочка!» Можете мне поверить: если бы кто другой проделывал то, что проделывала она, он бы безнадежно опустился. Моей матери понадобилось какое-то бельгийское лекарство, я обратилась к Зизи. «Ладно, — сказала она, — спрошу у Собаки». (Собака был фармацевт, один из волочившейся за ней своры.) Три дня спустя она вложила мне в руку лекарство. Как-то раз я присмотрела себе превосходный шелк цвета зеленого яблока, но, когда собралась с деньгами, ткань изчезла с витрин. Я пожаловалась Зизи, какая я невезучая, и она ответила: «Не вешай носа, я скажу Зяблику, это будет железно!» (Зяблик был начальником отдела в оптовом текстильном тресте — вилла в Буде, сад со скалами, собака боксер, автомобиль, трое детей, супруга с физиономией боксера — по характеристике самой Зизи, — заводные певчие птицы.) Неделю спустя она вручила мне ткань в упаковке, перевязанной золотой лентой. Вне себя от радости я полезла за деньгами, но она взяла и запихала их обратно в мой кошелек… «Зяблик просил передать, что почитает за честь угодить тебе таким пустяком». А я даже не была знакома с ним. «Но ведь так нельзя, — сказала я, — в таком случае тебе непременно придется чем-нибудь отплатить за это!» — «Чем же я могу отплатить? — захохотала она. — Ах ты, дурочка. Я это я, и все тут. Стоит взглянуть на его супругу-боксершу, и тебе покажется, что ты уперлась взглядом в кирпичную стену! Люди разъезжают по разным странам, не жалеют ни сил, ни денег, чтобы увидеть что-то красивое. А я чем не хороша? Для кого я не стою этого паршивого шелка, тот пусть любуется собственной супругой с рожей боксера, этой кирпичной стеной с печатью загса. Ну, давай-ка слезем с этой темы, а то скучно».
Я написала на бумажной салфетке и подчеркнула: «Жена Тамаша Беловари».
— Словом, хочешь примкнуть к обширному лагерю стиральщиц носков?
— Как так?
— Ну да, к улыбчивому лагерю маленьких женушек — стирающих носки! Или это не так надо понимать?.. Бррр, Тиби, дорогой, будь любезен, еще пятьдесят!
— Да, конечно, — сказала я чуточку неуверенно и сразу засомневалась. Быть может, мне пока не следовало говорить об этом. — У нас не так. Он парень что надо. Широкоплечий, высокий, всегда улыбается.
— Это как раз и плохо.
— Почему?
— Кто всегда улыбается — не улыбается никогда.
Тут подоспела черешневая.
— Большое спасибо!
— У него автомобиль. «Шкода». Кремового цвета.
Я нанизывала глупость на глупость, как бусины на нитку. У Зизи был друг, и он так стоял подле своего длинного, как корабль, «тандерберда», что только ливреи недоставало на нем. Он ставил машину где угодно, пацаны-«специалисты» кольцом окружали ее, а он стоял подле в невидимой своей ливрее, и, когда Зизи, гордо вскинув голову, приближалась к нему длинным, пружинистым шагом, он так распахивал дверцу, словно заставлял слона пасть на колени перед нею. (Похоже, слон — мой пунктик, но что делать, я видела, я знаю, что лишь такое сравнение действительно подходит к этой сцене.) И тут вдруг вылезаю я со своей «шкодой» кремового цвета.
— Ты выходишь замуж за «шкоду»? — Ей даже «тандерберд» был ни к чему. А чувак в невидимой ливрее — к слову сказать, он был швейцарским коммерсантом и месяцами жил в гостинице «Ройял» — визжа от счастья, привел бы ее к алтарю, если б смог. Но обычно ему дозволялось лишь отвезти маму на кладбище. Я спрашивала у Зизи, каковы, собственно, ее намерения относительно ее чувака? «Он прокатит меня по всему свету. Такую роль я ему отвожу. Он еще этого не знает». — Кладешь большущий, словно ушат, цилиндр на верхний багажник, берешь под руку радиоантенну автомобиля и айда в загс…
