Дёрдь Конрад - Соучастник
Останемся же при традиционных приемах бурлеска. Будем считать, что они готовы к самым невероятным вариантам. Они ждут от меня хитроумнейших комбинаций, а совсем не дурачества. В угловой корчме — два выхода: на эту улицу и на перпендикулярную ей. Они проходят было мимо, но тут же догадываются, что я внутри. Они входят следом за мной, но я уже удалился, причем в ту дверь, которая выходит на первую улицу. Они тоже бегут туда, заглядывают в подворотни, суетятся; им и в голову не приходит, что финт с двумя выходами я повторю несколько раз. В конце концов, валять дурака — мое гражданское право. И если, скажем, зайдя в корчму в третий раз, я почувствую жажду, то возьму и попрошу стакан красного вина. Держа стакан, приподниму язык в середине, отчего вино окажется по обе стороны от него, и, ритмично двигая языком вверх-вниз, побулькаю со знанием дела. Важно, чтобы вино, даже в тот момент, когда я как раз исчезаю — и когда сердце у меня, что скрывать, бьется довольно бурно, — доставляло мне удовольствие. Операцию нужно выполнять элегантно. В конце концов, телохранители мои заслужили такой пустяк: если уж я оставлю их с носом, то весело. Когда люди играют в пятнашки, принято все же скорее смеяться, чем плакать. То, что здесь сейчас происходит, дело техники и бульварный роман. Вино было отличным. А действие нужно слегка закрутить.
Итак, в то время как я направляюсь к своему драгоценному братцу, который, к слову сказать, еще и убийца, подобно тому как, к слову сказать, я тоже убийца, разве что он — посвежее и руки у него еще не остыли от нежной женской шейки, хрустнувшей под его пальцами, в то время как в моих подвигах давно высохли кровь и сок актуальности и они стоят в музее раскаяния моего, пыльные, как чучело носорога, — итак, в то время как я отправляюсь по важному делу, ибо, скорее всего, мне, с моими теплыми руками, придется ассистировать при акте повешения, ибо, насколько я знаю их благородие, он не захочет из этих веселых трущоб удалиться чинно, лежа в постели, с пригоршней таблеток снотворного в желудке, но обязательно захочет взгромоздиться на кухонную табуретку, под закрепленной на потолочной балке петлей, примерно так, как это изображают в кино, а мне придется стоять, с несчастным и, подобающе случаю, растроганным выражением, возле табуретки, где-то на уровне его подмышек, понятия не имея, что в подобной дурацкой ситуации следует делать: может, достаточно вытянуться по стойке «смирно», с трагически-торжественным лицом, как у государственных деятелей в почетном карауле за катафалком коллеги, или с непроницаемо строгим выражением, как у часовых, что стоят перед памятником неизвестному солдату, у вечного огня или перед королевским дворцом, и у них даже веки не дрогнут от туристских фотовспышек, — словом, в то время как я все более уныло размышлял об этой несовременной трагедии, предвкушая ее примерно так, как предвкушают визит к зубному врачу, или посещение больного в раковом отделении, или участие в торжественном заседании по случаю не знаю какой годовщины Октябрьской революции, заседании, на котором, кровь из носу, я должен высидеть, потому что начальство обещало выписать премию, — короче, в то время как воображение мое, с накрашенным, как на греческих масках, лицом, балансирует на кромке между жизнью и смертью, раздирая на себе одежды, воображение, может быть, не столько даже мое, сколько всех нас, кинозрителей, потому что вот и братишка мой, Дани, вместо того чтобы снять фильм или хотя бы сочинить сценарий про некоего хмыря, задушившего телку, с которой жил, что, собственно говоря, тема весьма благодарная, ибо все мы немножко готовы задушить телку, с которой живем, но все же не душим ее, держа в уме то обстоятельство, что бывают часы, когда нам вовсе не хочется ее задушить, а наоборот, скорее перелить в нее свою кровь, чтобы она была подобрее и порозовее, — вместо этого мой несчастный братишка, такой же дилетант, как я, как все мы, деятельные мужчины, которые не удовлетворяются тем, что дают свободу фантазии, но еще и норовят воплотить в жизнь ее несуразные плоды, — вместо этого брат, призрачный мой двойник, клоун-моралист, со всей силой страсти перемахивает из мудрой несерьезности воображения в незрелую и дьявольски привязанную к настоящему серьезность практики, и по этой причине я должен следовать за ним, потому что эти чертовы деятельные мужчины и для других всегда придумают какую-нибудь ловушку, куда потянут их за собой, пускай их хороший вкус и протестует против этого, — в общем, в то время как я в угловой корчме, со стаканом красного вина в руке, после более или менее удавшейся мальчишеской проказы, еще чувствуя в висках, в горле и даже в ушах, что сердце выдает по крайней мере сто ударов в минуту, и когда, собственно говоря, какой-то голос шепотом советует мне сделать в этой игре намеренно плохой ход и в последний момент возникнуть прямо под носом у приставленных ко мне тайных агентов, чтобы недавно еще столь неприятная, а сейчас уже столь желаемая компания эта помешала мне посвятить следующий день поискам выхода из новой западни, приготовленной для меня братишкой, ибо эти подростки устраивают скандал не только ради того, чтобы все о них говорили, но и для того, чтобы мы с ними вместе, взявшись за руки, с кружащейся головой замирали на карусели, для того, чтобы мы пьянели с ними вместе, становясь агрессивными, как все алкоголики, чтобы мы пили, дрались и целовались с ними, — в этой корчме, откуда я с удовольствием никуда бы не двинулся до закрытия и, заказывая новые и новые стаканы красного вина, колбасу и крутые яйца, как-нибудь пропустил бы эту идиотскую детективную историю, на одном полюсе которой стоит на табуретке мой брат, неловко прилаживая на шее петлю, на другом люди в дождевиках говорят в микрофон, прикрепленный к приборной доске автомобиля, и слушают на ультракороткой волне квакающие ответы из центра, — в корчме этой, выпив один-единственный стакан красного вина, я замечаю дверь, ведущую в уборную, и вспоминаю, что из коридорчика перед уборной есть выход во двор многоквартирного дома. Этой ситуацией с тремя дверями судьба искушает меня слишком уж явно, обращаясь ко мне так многословно, как способны лишь пьющие консьержки, посылающие своих мужей, околачивающихся во дворе, в самые неуютные места. Нечего делать: приходится подчиниться. Ноги мои сами направляются к двери, руки сами берутся за ручку. В толкотне вокруг я не вижу никого из агентов, провожавших меня до сих пор; хотя, может быть, все присутствующие присматриваются ко мне. Я уже в коридорчике; я уже во дворе; я уже на лестнице черного хода, уже на четвертом этаже. Я останавливаюсь перед дверью; на табличке — мои имя и фамилия.
19Тезка и однофамилец — это же почти родственник. Я звоню; дверь открывает мужчина, сложением и возрастом похожий на меня. Мы представляемся друг другу; легкое смущение; мы стоим друг против друга, два персонажа из анекдота. «Вы ведь — политик?» — спрашивает он. «Это как смотреть, — говорю я. — Во всяком случае, я именно тот, о ком вы подумали». Он приглашает меня войти; ему весьма приятно, что довелось наконец узнать меня лично. Какими судьбами? Да вот, подумал, не познакомиться ли с однофамильцем; нас ведь не так много: можно бы как-нибудь встретиться, посидеть. Он в самом деле рад это слышать, такие идеи не каждый день рождаются. Но, если позволено будет так выразиться, он совсем не удивлен. Сходство наших имен и фамилий стало причиной многих странных случаев в его жизни, которая вообще-то странностями не богата. Тридцать лет он служит в сберкассе напротив, сейчас уже заведующий, отсюда и на пенсию выйдет. В десять утра он переходит улицу, в шесть вечера переходит обратно. Раньше они с женой, царство ей небесное, выходили немного погулять перед ужином. Теперь он гуляет реже: садится перед телевизором, жует что-нибудь, потом его в сон клонит; нынче он много спит. Выпьете рюмочку? Сам он к бутылке не притрагивается месяцами.
Ну, если честно, в своей жизни он столько отвечал на телефонные звонки, которые предназначались не ему, а мне. В таких случаях он, как добросовестный секретарь, сообщал мой правильный номер. С почты книги приносили, деньги. Газетчики просили дать интервью, приходили приглашения на посольские приемы, ревнивые мужья грозили набить морду, школьники хотели послушать воспоминания о партизанском прошлом, чокнутые изобретатели требовали устроить международный скандал, чтобы они получили свой патент, редакции энциклопедий пытались узнать у него биографические данные; как-то ввалилась толпа цыган, требовала, чтобы он вступился за их товарища, который ни в чем не виновен, а его обвиняют в грабеже; одна девушка приехала из провинции спросить, выходить ли ей замуж и рожать ли детей. Или, может, сделать что-нибудь для того, чтобы изменить мир; тогда — что именно? Он же всех этих людей, все звонки, все письма и посылки переадресовывал мне, потому что все они попадали к нему — вместо меня.
