Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна
— Даже не подумаю, — сказал я и запел.
— Всё, всё! — замахала руками Зина. — Экзамен закончен. Это не «до», а какое-то «си-мерзоль».
— Что еще за нота?
— Вот и я думаю.
— Если бы ты сейчас не спасла мне жизнь, я бы убил тебя.
— Верю, начальник. А теперь берем голову в руки, и давай к делу. Дела невеселые. Выпей чаю.
Зина подготовилась серьезно. Чай был налит из термоса, с сухим, клочковатым паром — значит, почти кипяток. Полиэтиленовая коробка с сардельками, зелень, хлеб, бутерброды с сыром.
— А в чай? М-м? — спросила Зина, вынув из сумочки ополовиненную маленькую.
— Употребим отдельно, — сказал я.
— Одобряю, — поддержала она.
— Ну вот, выпили и закусили, — сказал я, после того, как выдержал ритуальную паузу и закурил. — Все честь по чести. Спасибо. Теперь излагай.
На самом деле, я был благодарен Зине за эту затяжку с объяснениями, которая помогла мне собраться с мыслями. Теперь я был готов к любым неожиданностям. Так мне казалось.
— Костик, тебе надо набраться мужества. Прежде всего: мама.
— Она умерла?
— Нет, она пропала несколько дней назад. Лера оставила ее в постели, едва живую, как она говорит. Вернулась, а мамы нет. И ни записки, ничего. Милиция, условно говоря, ищет.
Я вспомнил, как видел маму в последний раз. Таких потерявшихся старушек полный город. У помоек, на вокзалах, в сквериках. К ним привыкли, как к голубям. Старушек у нас жалеть не умеют. Не наша национальная черта. Милиция палец о палец не ударит.
— Да, — сказал я. — Исчезать — это у нас фамильное. А что Лера?
— Слушай, она сбилась с ног. Лица нет. Одни ребра.
Я узнавал Зину. Ее речь состояла из разговорных метафор, которые сбивались в беспорядочную очередь, не знакомясь друг с другом. То есть в голове-то она держала, неверное, нечто зримое и связное, а словами выходило «лица нет одни ребра». Самое удивительное, что понимали ее без труда. Если она скажет про кого-то, что он «мечется без ног», никому в голову не придет искать человека, который быстро ездит на коляске с подшипниками.
— Она и к Варгафтику ходила. Но того как будто озверином накормили. Даже на себя не похож. А вчера, говорят, и его уволили. Приказ не подписан, но говорят. Это все оттого, что наверху… Ну, как это называется в шахматах, когда король и королева меняются местами?
— Рокировка.
— Вот. Они рикирнулись. А Варгафтик кого-то из них больше поддерживал. Королеву, например. А надо было короля. Теперь те в шоколаде, а остальные расплачиваются за свои неправильные симпатии. Не по-людски, Костя. Ведь не по-людски? Варгафтик был хороший. Он еще и Сталина застал.
— Да, Варгафтика жаль. Но, я думаю, он выплывет.
— А с Лерой все равно нехорошо поступил. Сейчас, мол, не тот момент. Во-первых, момент всегда не тот. А во-вторых, мама-то при чем?
— Нам с тобой не понять людей, мыслящих по-государственному. У них в мозгу нет запятых.
— Типа: казнить нельзя помиловать?
— Вот-вот. Можно и проще: «Грипповать нельзя привить». Прерогатива расставлять запятые принадлежит начальству. А те, иногда из шалости, тоже медлят. Или сами не знают. Или ждут, когда что-нибудь треснет, и тогда уже можно обойтись одними восклицательными знаками. Вот и получается сумбур вместо музыки и тотальная неуверенность. Что ни сделай, все равно ошибешься. Ничего не делаешь — тоже, конечно, ошибешься, но не так больно.
— Трушкин, я всегда знала, что ты умный. Хотя и без слуха.
— Еще неприятные новости?
— Есть. Лера чего с ног сбилась? Твои чада тоже в какую-то историю влипли и тоже пропали. Ты прав, какая-то зараза на вас нашла. Все пропадают.
— Подробности знаешь?
— Они вроде бы в секту поступили. Главарь секты заморочил им голову. До того… Милиция справлялась даже, всё ли у них в порядке с психикой? Лера на всякий случай ищет врача, который бы подтвердил, что не всё. Ну, сам понимаешь. Надо спасать. А те, по слухам, готовят теракт. В общем, их ищут…
— И на этот раз, я думаю, не условно, — сказал я.
Все, что рассказала Зина, я мысленно перевел на известные мне факты. Собственно, новой была только версия, которую испекла власть. Да и она была, по правде сказать, не новая.
Родина встречала меня, как и следовало ожидать, без духового оркестра.
Зина умница. Она знала, что надо переменить тему и дать мне время переварить сказанное.
— Недавно узнала: во французском тычинка мужского рода, а пестик — женского.
— Чем объясняешь?
— Моего ума не хватает.
— Уроды, — сказал я.
Из срочного информация была еще одна, и ее Зина оставила напоследок. С заходом, как всегда, эмоциональным.
— Тараблин такой расстроенный. Был тут у меня вечером, выл как белуга. Даже выпили с ним за твое здоровье. Очень его волнует проблема неравноправных компромиссов. Трушкин, а что такое неравноправный компромисс?
— Когда оплачиваешь дружеский сабантуй, а получаешь в харю.
— Я серьезно.
— Куда уж серьезней?
— Да, так вот он наказал тебе сообщить, что будет ждать сегодня ровно в двенадцать у башенки под часами на Сенном рынке. Есть у него какой-то план по поводу твоих ребят.
— Он знает, где их искать?
— Я поняла так.
— Ты идешь со мной? — спросил я Зину.
— Дежурю по эфиру. Через полчаса запустят гимн. Я в дверь напротив и через пять минут на месте. А тебе по коридору чапать. Через бомбоубежище нашего детства. Помнишь, как страна готовилась к атомной войне? Сейчас все заброшено. Выйдешь где-то в районе Сортировочной. Времени уйма. Еще нагуляешься.
— И до чего хочу я разгуляться! — сказал я.
— Вот и погуляй. Только сними это птичье оперенье, — Зина ткнула пальцем в мой фрак. — Люди нынче раздраженные. Засмеют, обокрадут, а то и побьют. Я специально захватила свой батничек. Мне велик, а тебе как раз.
Зина помогла мне стащить фрак и принесла вещицу, которая висела в гардеробе. Хэбэшная, серого цвета куртка на молнии и с капюшоном была мне действительно впору.
— Зина, ты золотой человек. В оправдание, что забыл о дне рождения, хочу сказать, что все это время часто вспоминал о тебе.
— Да я и не сердилась вовсе, — сказала растроганная Зина. — На вас сердиться — только печень калечить.
Она споро, но и обстоятельно поцеловала меня три раза и наложила у лица воздушный крестик.
— С Богом!
Приснилось небо
Времена года водили со мной до этой минуты ведьмацкий хоровод, вызывая осень и весну по первому капризу воображения. Хочешь быть солипсистом — вольному воля. Некоторые предпочитают умереть в миазмах собственных фантазий. Акт вполне героический, не хуже, чем другие.
Но из бомбоубежища я вышел в настоящее лето, в этом не было сомнений. Воображению с такой подробностью было бы не справиться.
Небо в ночных облаках только еще просыпалось для рассвета. Возле выхода стояла каменная сторожка, судя по жирным пепельным окнам, необитаемая. Я сел на землю, прислонился к ней спиной и закрыл глаза.
Птицы погруппно вскрикивали, пытаясь поднять на музыку оркестр. Им, как звери из леса, отзывались недовольные локомотивы. Не так-то легко вытащить мир из домашнего сна. Дождь поджаривал на крыше яичницу.
Я вспомнил слова одного режиссера: под холодным дождем артисты играют обычно хорошо.
Вокруг меня собирались несчастные, которые провели под этим дождем ночь. Выброшенные на улицу обманом, безумием или нищетой. Смотреть в их выбеленные холодом, прозрачные глаза было стыдно. С краешка молчаливой толпы показалась мама. Когда я заметил ее, она отвела взгляд.
Прошло, наверное, не меньше часа. Для подведения печального итога больше и не требуется. Мне словно бы прислали на тот свет короткую телеграмму, в которой сухо сообщалось, что семья после того, как я смылся, потерпела крушение и на связь не выходит.
Заслуженных покойников такой добавочной информацией не нагружают.
Хотелось найти виноватого… Черного риелтора с золотым зубом, чиновника, пьющего через соломинку принесенную ему кровь, услужливого карнавального доктора, картонный нос которого в разгул чумы набит дезинфицирующими солями. Я примерял эти маски на знакомые и едва знакомые лица. Один раз мелькнул Тараблин. Он аккуратно засовывал за воротник обеденную салфетку и выл белугой.
Наконец я окончательно стряхнул сон, поднялся и пошел по шпалам в сторону города. Впереди небо, как синяк, наливалось новой грозой, но за моей спиной неожиданно ударило солнце. Навстречу шел товарняк, и на его колесах катился рассвет. Прямо у рельсов поднимались жесткие стебли с голубенькими цветами цикория. Неужели тот самый, подумал я — кофе для бедных? Притворству мы научились у природы, напрасно академик все свалил на цивилизацию.
