Айрис Мердок - Монахини и солдаты
С самого их приезда сюда они полюбили гулять по долине, взбираться на ближние скалы. Вчера они все вместе завтракали в маленьком ресторанчике при деревенской гостинице, и Анна придумала несколько поводов отправиться сегодня за покупками. Они долго сидели, попивая вино. Вечером играли в бридж, в котором Граф оказался настолько хорош, что ему приходилось намеренно делать неверные ходы, чтобы поддерживать у остальных интерес к игре. Партнерши много смеялись и не замечали, что Граф им подыгрывает. Никто не воспринимал игру всерьез. Гертруда, которую бриджу научил Гай, на деле играла совсем неплохо. В Анне, которая много лет не брала карт в руки, поначалу взыграло честолюбие, она старалась припомнить былое умение и выиграть, но вскоре оставила попытки, особенно когда поняла трюки Графа. Бридж превратился в чистую рулетку.
— Ты не мерзнешь, дорогая? — спросила она Гертруду. — Принести тебе шаль?
— Нет, не нужно.
— Есть будем? Я хочу сказать, есть особо нечего, но то, что есть, — будем?
— Анна всегда говорит, что ничего нет, а потом закатывает пир!
— Прямо-таки как с хлебами и рыбой.[120]
— Я помогу готовить, — сказал Граф.
— Нет, нет… — Анна никогда при Гертруде не называла его Питером.
— Анна — это Марфа, а я — Мария![121]
— А кто же тогда я? — спросил Граф.
Они засмеялись, как всегда смеялись какой-нибудь нелепой шутке.
Несмотря на некоторое подспудное напряжение, настроение у всех было радужное. Гертруда купила себе два новых платья, в одном из которых и ходила: желтое, легкое, с широкими рукавами, и к нему маленькие голубые бусы из венецианского стекла. На Анне было платье с цветущими вишнями, которое подарила Гертруда. Она решительно отвергла попытки Гертруды подарить ей еще что-нибудь из одежды. У нее было подозрение, что все новые приобретения Гертруды оплачены Графом. А тот щеголял в летних расклешенных брюках в мелкую сине-белую полоску и свободной голубой рубашке навыпуск с коротким рукавом и отложным воротничком. Из-под брюк торчали босые тощие ноги в изящных, безукоризненно чистых сандалиях. Он впервые предстал перед Анной одетым столь непринужденно. И она сомневалась, что это ему идет. Она смотрела, как он сидит, развалясь в кресле, вытянув длинные ноги, неслышно барабаня пальцами по скатерти и с нежной улыбкой поглядывая на Гертруду. Его светлые, змеино-голубые глаза, казавшиеся холодными, когда он бывал грустен, сейчас узко искрились из собранных улыбкой морщин. Солнце успело положить на его щеку розовый загар, похожий на румяна. Но его тонкие, в редких черных волосах руки, нелепо торчавшие из коротких рукавов, были совсем белыми. Анна смотрела на эти худые волосатые руки, и ей страстно хотелось нежно-нежно погладить их.
— Единственное, чего мне недостает, так это английского сыра.
— И почему французы не импортируют его, ведь они так много внимания уделяют еде?
— Чувство национального превосходства.
— Когда сверчки запоют?
— Скоро.
— Я за то, чтобы поесть сейчас.
Анна встала, чтобы направиться на кухню.
— Дорогая, все же не принесешь ли мне шаль? — попросила Гертруда.
Граф тут же вскочил.
— Я знаю, где она лежит.
Он бегом бросился к распахнутым стеклянным дверям в гостиную, быстро вернулся с шалью и бережно укутал плечи Гертруды.
Анна поспешила удалиться. Она подумала, что, готовя себя к тому, что неизбежно случится, она уже старается отказаться от любви к Питеру, как отказалась от сигарет перед поступлением в монастырь. Отказаться от секса было не слишком трудно. От курения — куда труднее. Перестать любить Питера было невозможно. Она поняла это, когда, оставшись одна в своей комнате, боролась с глупыми слезами.
Анна знала, как те двое благодарны ей, как необходима она им и что, наверное, никто другой не смог бы выполнить для них эту вынужденную роль. Ощущение дружной компании, наслаждающейся отдыхом, не было кажущимся. Она могла представить себе приятные вещи, которые они, как сообщники, говорят о ней в ее отсутствие. Как сообщники, глядя в глаза друг другу: «Анна удивительный человек, не правда ли?» — «Да, просто душка», — «Я ее обожаю». — «Я тоже». Благодаря Анне между Гертрудой и Графом сохранялась своего рода спокойная нежность без осложнений и опасных решений. Благодаря ей они могли разговаривать свободно и подолгу. Разумеется, некоторая напряженность висела в воздухе — высокий звенящий звук, который все они слышали, будто работала некая машина времени. Но Анна, как бы обнимая их, создавала для них вневременное пространство, разрыв во времени, где им не надо было заботиться ни о стратегии, ни о тактике.
Анна не думала, что в течение этого святого времени что-то случится. Ее это угнетало. Расставшись с надеждой, она жаждала, чтобы все это поскорее чем-то завершилось. Она даже спрашивала себя, не может ли она каким-то образом немного подтолкнуть их. Она размышляла над ситуацией Питера и Гертруды, как ученый, исследующий математическую или философскую проблему. И пришла к заключению, что Питер ничего не предпримет (если не будет явного поощрения со стороны его возлюбленной), пока не исполнится годовщина со дня смерти Гая. Возможно, он будет дожидаться следующей весны. Больше того, он может продолжать оттягивать решительный шаг единственно из страха получить отказ. Сейчас, в пространстве, решительно распахнутом для него Анной, он был счастлив. Он мог смотреть на Гертруду сколько угодно, зная, что от него еще ничего не ждут. И Гертруда тоже была благодарна за возможность расслабиться, успокоиться, окруженная заботой и обожанием двух преданных друзей, греясь в лучах их совместной любви. Иногда она вздыхала, казалось, мучимая печальными или горькими мыслями, и в то же время уютно потягивалась, словно наслаждаясь вниманием, которым была окружена.
Ответит ли Гертруда согласием? Наконец Анна решила, что так оно и будет. Само присутствие Графа здесь, во Франции, указывало на это. В любом случае, как бы ни сложились отношения между Питером и Гертрудой, если — при условии, что она не выйдет ни за кого другого, — он станет ее счастливым cavaliere servente,[122] страждущей Анне он не достанется. Она, конечно, не упускала из виду и Манфреда. Гертруда часто встречалась с ним после того, как позорный поступок Тима был предан огласке. Однако Анна пришла к заключению, что тут не на что надеяться. Манфред был молодой (моложе Гертруды) самодовольный холостяк, ведущий двойную жизнь. Ему, несомненно, нравилась Гертруда, а он ей. Но если он этого хотел, то уж наверное имел подходящую любовницу, о которой не распространялся. В любом случае, если бы у него были виды на Гертруду, он, при его исключительной самоуверенности и самонадеянности, уж как-нибудь показал бы это, но Анна, внимательно наблюдая за ним, когда представлялся удобный случай, не заметила ни единого намека на нечто подобное. У него была прекрасная возможность предложить себя в качестве естественного покровителя Гертруды. А раз он не сделал этого, то, вероятнее всего, не хотел. Так что у Графа не было соперников.
Анна задумывалась о собственном будущем. Она не хотела, очень не хотела, помешать счастью Гертруды. И разумеется, не хотела ни единым, ни малейшим намеком открыть перед теми двумя свое душевное состояние. Они никогда не должны узнать об этом. И это их неведение станет, когда придет время, главным утешением Анны. Она поведет их, как священник, к алтарю. А потом покинет их. Она очень любила Гертруду и в придачу ко всему испытывала еще и горечь при мысли, что обрела свою подругу только для того, чтобы снова потерять ее таким вот мучительным образом. А пока она должна быть безупречной, смотреть любящим взглядом, носиться, как служанка. Так Анна, глядя на эту пару, вид которой вводил в грех ее сердце, бросалась из жгучего, почти циничного раздражения в мечтательную бескорыстную любовь, с которой, чувствовала она, ей предстоит жить в будущем.
А ее будущее, решила она, связано с Америкой. Придется как минимум уехать на другой континент, когда те двое соединятся. Она уже и письмо составила, хотя и не отослала, чикагским клариссам.[123] Написать им она решила просто потому, что у нее был их адрес, а больше в Америке она никого не знала. Это будет ее отправной точкой. Она многого ждала от переезда. Там она найдет себе дело.
— Анна, дорогая. — Это была Гертруда. Она и Граф никогда не оставались вдвоем слишком долго. Он или она шли взглянуть, как там Анна. — Тебе помочь?
— Нет, — ответила Анна, — просто побудь рядом.
Может, думала она, ей стоит остаться. Не уезжать в Америку. Остаться и помогать им быть счастливыми.
— Решился наконец, — сказала Дейзи.
— Да.
— Я рада. Хотелось бы, чтобы это произошло раньше. Наверное, мне надо было это сделать. Я обязана была догадаться, что ты уйдешь.
