Дуглас Кеннеди - Покидая мир
Когда мы вышли из зала, я взяла Верна за руку и сказала:
— Я даже не знаю, как мне вас благодарить за это.
— Вы позволите вас подвезти? — спросил он.
У Верна оказалась десятилетняя «тойота-королла», цвет которой точнее всего можно описать как кремовый с ржавчиной. Верн торопливо переложил с пассажирского сиденья назад стопки дисков, которыми оно было плотно уставлено. Он спросил мой адрес, заметил, что знает этот дом, и больше не сказал ни слова за всю дорогу. Я могла бы попробовать завести разговор. Но дважды, покосившись на Верна, я почувствовала, что во время этого концерта с ним что-то произошло. В глазах у него плескалась невыразимая грусть, открывшая мне что-то такое, что нельзя даже пытаться выразить словами. Мы подъехали, я снова поблагодарила Верна за удивительный вечер — и сочла уместным наклониться к нему и быстро коснуться губами его щеки. Я заметила, как напряглись в это мгновение его плечи. Потом я услышала тихое «До завтра», он подождал, пока я выйду из машины, и скрылся в ночи.
Я поднялась к себе. И уселась в кресло, даже не сняв куртки. Я размышляла о том, что слышала сегодня, и о своей благодарности Верну за эту возможность испытать впечатления настолько яркие, богатые и мощные, что — это дошло до меня только сейчас — на целых семьдесят пять минут я забыла о трагедии, расколовшей мою жизнь.
Конечно, не успела я об этом подумать, как все нахлынуло вновь. И все-таки этот долгий темный вечер с Бахом, в душу которого так глубоко проникла пианистка, помог мне отвлечься от своего горя, хоть на время. И я невольно спрашивала себя, вспоминая о всех детях, которых потерял сам Бах, не искал ли и он забвения и утешения в полифоничной безмерности своих вариаций.
Впрочем, уже завтра, прямо с утра, Эмили вновь заслонила собой все остальное. Я пробовала договориться с тоской — убеждала себя, что просто обязана научиться с ней жить. Проблема заключалась в том, что жить я с этим не могла. Моя дочурка ушла навсегда. Я не в силах была смириться с этой чудовищной реальностью, но она оставалась неизменной, необратимой. Это так. Но разве ты можешь что-то поделать? Ничего… только постараться дожить до конца очередного дня.
Я приготовила себе кофе, включила радио. На «Си-би-си Радио 2» шло утреннее шоу. Ведущий, как всегда, был жизнерадостен, острил и блистал эрудицией. В девять часов начался блок международных и местных новостей. Диктор взволнованно объявил об исчезновении местной девочки из городка Таунсенд, в ста километрах к югу от Калгари. После школы Айви Макинтайр тринадцати лет собиралась на прием к зубному врачу. Ее отец Джордж, занятый на работе неполный день, должен был забрать ее из стоматологической клиники, расположенной рядом со школой, но девочка так и не появилась. Как выяснилось позже, Айви в тот день не было и в школе, хотя отец показал, что видел утром, как она выходила из дому. Мать — с утра пораньше она забегала в местный супермаркет — в это время уже была на работе. По словам репортера Си-би-си, королевская полиция «ведет розыски во всех направлениях» и считает преждевременным квалифицировать исчезновение девочки как похищение или что-то еще более зловещее.
Я на полуслове выключила радио. Не хотела — или не могла — больше слушать об этом.
В тот же день я во время перерыва зашла выпить кофе в комнату для персонала и застала Бэбс и миссис Вудс, увлеченно обсуждавших исчезновение Айви Макинтайр.
— Я слышала, что ее отец горький пьяница и пару раз набрасывался на нее и на жену с кулаками, — сообщила миссис Вудс.
— Там еще есть и старший сын, Майкл, ему восемнадцать лет, он работает нефтяником в Форт Макмюррей. По его словам, сестра всегда побаивалась оставаться с папашей наедине, потому что…
Дверь за мной затворилась, и женщины, увидев, кто вошел, мгновенно переменили тему разговора. Немного позже, отправляясь обедать, я увидела в коридоре Верна, идущего навстречу.
— Еще раз спасибо за незабываемый вечер, — сказала я.
В ответ он застенчиво кивнул и прошел мимо.
В течение нескольких дней газеты, радио и телевидение только и говорили, что об Айви Макинтайр.
Хотя в комнате персонала происшествие волновало, кажется, всех, а газеты ухватились за него как за подарок судьбы, я была полна решимости в это дело не вникать.
Прошла неделя. Верн спросил меня по электронной почте, возможно ли библиотеке приобрести новое издание «Музыкальной энциклопедии Гроува» — все двадцать девять томов за немалую цену в восемь с половиной тысяч долларов. Он написал:
Это фундаментальное справочное издание, которое обязательно должно иметься в библиотеке.
Я ответила:
Но и стоит оно немало, и разве на вашем этаже нет уже полного Гроува?
Он ответил:
Да, Гроув у нас имеется, но это издание двадцатилетней давности, утратившее актуальность. Не можем ли мы вместе пообедать в воскресенье, чтобы обсудить возможность приобретения нового издания?
Я помедлила с ответом, поскольку не была уверена, хочу ли этого повторного свидания с Верном. Он что, собирался с духом почти две недели, чтобы осмелиться опять пригласить меня? В таком случае не дам ли я ему ложную надежду на что-то большее, чем просто совместные посещения концертов или походы в ресторан и в кино? А мысль о романе с Верном Берном… честно, этого я просто не могла себе вообразить.
Но так говорила одна часть меня — подозрительная и резкая. Другой же голос — чуть более рассудительный и спокойный, привыкший к одиночеству, на которое я себя обрекла, — сказал другое: Да что такое этот обед, в конце концов, разве не просто еда? Тебе надо встретиться с человеком не на работе. Выбирай, дело твое, но тебе все равно не удастся существовать в полной изоляции, это невозможно, так почему не принять приглашение, просто чтобы не быть весь день одной?
И я настрочила ответ:
Обед в это воскресенье — отлично, но только при условии, что вы позволите мне платить.
Он ответил:
Условие принимаю, хотя и с неохотой. Но позвольте мне выбрать место. Я заеду за вами в двенадцать часов дня.
В то воскресенье, как и в любое другое, я встала рано и забежала в книжую лавку рядом с «Кафе Беано» за воскресным выпуском «Нью-Йорк таймс» (в последнее время его для меня откладывали). Я расплатилась, взяла газету и направилась в кафе, где выпила капучино. Я уже начала жалеть, что согласилась на этот обед, а мысль о том, что придется разговаривать с кем-то еще и сверх рабочих часов, всерьез повергла меня в панику. Хуже того, поделившись со мной своей историей две недели назад, Верн, возможно, ожидал, что теперь я в свою очередь открою ему душу. Но это было совершенно нереально, никакая исповедь невозможна, я не могла разделить свою историю ни с кем. И вообще, с какой стати я вдруг согласилась пойти обедать с этим типом? Ошибка, нелепая ошибка. А если пронюхает кто-то на работе…
Я посмотрела на часы. Одиннадцать тридцать. Если повезет, я еще успею поймать его дома, извиниться и объяснить, что сегодня ничего не получится. Комкая газетные листы, я спешно выбралась из кафе и уже через три минуты была дома. У входной двери я остановилась как вкопанная. Меня осенило: я же не знаю номера его телефона. Я схватила трубку и набрала 411: «Будьте добры, номер телефона Вернона Берна, Двадцать девятая Северо-Восточная улица в Калгари… Да, проживает постоянно… Да, соедините меня с ним, пожалуйста».
В трубке раздались гудки, гудки, гудки. Нет ответа. Нет автоответчика. Я зашагала по комнате из угла в угол, взвинченная, в панике, но одновременно убеждая себя в том, что это просто дикий мандраж. Вот так подчас действует горе — ты вдруг садишься посреди дороги на улице, скандалишь в баре, избегаешь любых контактов с людьми, внушаешь себе, что семьдесят пять минут с Бахом способны облегчить страдания…
Стащив с себя теплый спортивный костюм, я нырнула под душ. Я успела вытереться, одеться, расчесать волосы, облачиться в сапоги и теплую куртку. Зазвонил домофон. Я схватила кошелек и ключи и побежала по ступенькам вниз.
Верн стоял возле своей старенькой «тойоты-короллы», пытаясь изобразить на лице улыбку. Он был одет для уик-энда: серые шерстяные брюки, традиционная сорочка в клеточку, зеленый джемпер под горло, старомодное коричневое полупальто и коричневые башмаки. Он робко кивнул и придерживал дверцу, пока я забиралась в салон.
Мотор не был заглушен, и печка работала на полную мощность, поскольку на улице стоял мороз минус пятнадцать, несмотря на середину марта.
— Здесь вообще когда-нибудь кончается зима? — спросила я.
— Да, — ответил он, — в июне.
Мы тронулись.
— Где мы сегодня обедаем?
