Арсений Дежуров - Слуга господина доктора
Совсем неожиданно перед нами возникли две бабочки, наши общие институтские знакомые: Юля Верховская, великолепная, как махаон, высокая и на удивленье гармонично покачивающаяся при ходьбе, с ярко накрашенными губами и взбитыми в нечто необыкновенное волосами, и бабочка попроще — Наташа Кораблева, накрашенная не так ярко и с волосами тоже взбитыми, но без особых затей. Рядом с Юлей махаоном она в своей зеленой блузочке походила на бесхитростную капустницу. Девушки посидели с нами. Даня величественно молчал. Ты, друг мой, нес, как обычно, какую-то изумительную околесицу, а я, разыгрывая из себя вежливого доцента, расспрашивал Юлю и Наташу об их научных планах. Довольно скоро они встали и, любезно раскланявшись, отправились в универсам, собственно, и бывший целью их прогулки. Вскорости и я распрощался с вами.
Такова была моя первая встреча с Даней.
Возлюбленный Брат мой! Да прокляты все биографические романы! Что ненавистнее может быть словотворцу влачится колеей собственной жизни? Счастливые годы, прежние привязанности, горячо любимые люди, вокруг которых, казалось, крутится весь этот бестолковый мир, на закате дней видятся бессмысленным хламом, побрякушками памяти, которые словно назло утяжеляют язык, веригами свисают, не давая сказать то единственное, что и говорить напрасно: «Жизнь моя была пуста, сокровища, коими я льстил себя обладающим, были тлен, друзья мои были лишь попутчики в этой жизни, а все мои любви, каждая из которых, казалось, превосходила силой чувства предыдущую, на удалении смотрятся лишь однообразными химерами, между собой неразличными». Взявшись писать о себе, тем не менее, становишься многословен, припоминаешь, а за забвением и придумываешь события и обстоятельства, чтобы создать, наконец, нечто громоздкое и неуклюжее, докучное в чтении — не только что друзьям, но и самому себе не приносящее радости. Я вот, помню, смотрел какой-то фильм про Генри Миллера — фильм обещал быть приличным, я даже до поры получал от него известное удовольствие. Но по ходу дела жизнь писателя наполнилась легионами серых, пустых, никчемных людишек, расцветить которых оказались бессильны все краски Голливуда. Желая рассказать правдиво о Миллере, обойти их было никак невозможно, но знакомиться с ними, со всей этой бестолковой чередой куртизанок, наркоманов, жен, критиков и собутыльников было угнетательно тошно. Что могло бы быть прекраснее, чем написать второго «Вертера»? Где Гете мог быть так правдив и точен, не погрешив против правды, в без малого сотне страниц рассказать о себе все то, только то главное, что мы хотели бы знать о нем? Но милый мой, ему было двадцать три года! Возьми его зрелую автобиографию «Моя жизнь…», и Ты с отвращением узришь кавалькаду каких-то завшивелых мелкотравчатых писателей, родственников, прекрасных дам — о мука! Но что же делать, коли все это было? Хочется передавить воспоминания, как клопов, чтобы они не мешали творить. Ведь, не будь так цепка память, все, чем я мучаю Тебя уже триста страниц, можно было бы выразить в листке прекрасной поэзии. Я же выволакиваю труху воспоминаний в надежде рассказать все, что сам о себе знаю, хотя скорее предпочел бы не знать этого о себе вовсе.
Да, у меня есть друг Наташа Кораблева, девица — как судит о ней общество последние годы — с прескверным, типическим для старых дев норовом. К чему этот персонаж в моей книге? Зачем мне тащить ее, ей же на позор, в мою книжку, когда Даня (как Ты уже догадался, он будет в фокусе принципиального авторского внимания) изволил едва заметить ее. А она, моя подруга, уж будь уверен, не помнит о нем и вовсе, благо я не напоминаю. И немало я положил усердия заставить ее написать отчет о тех редких встречах, что судьба сулила ей с моим студентом. Зачем она? Зачем это все? Не проще ли, как нетерпеливому читателю со скучной книгой, пролистнув середину, узнать загодя, чем там кончится, минуя протяженные и неглубокие философические рассуждения, натужное остроумие, слезливые сцены взаимных объяснений? Ну, что Ты об этом думаешь?
Книга не удалась, я это вижу отчетливо ясно. Книга не удалась и при том она не кончена, так что надеяться на лучшее не приходится. Мне уже не удастся ни побороть лохматый стиль, ни придумать генеральную идею, а хуже того будет с композицией — все расползается, распадается на несчетное множество бессвязных фрагментов. Может, иные образцы текста забавны, но нельзя же путать исследование жизни с книгой гороскопов, где всякому интересно читать про себя, и не то что скучно — а ни к чему интересоваться прочими.
Так что я махнул рукой на свое писательство и безответственно, в графоманских традициях буду писать как бог на душу положит. Авось да выйдет. Так что, мои угрозы сбываются, я пишу про Наташу Кораблеву, — что тебе будет читать скучно, а мне, в оправдание скажу, скучно писать. Но что же делать? Закон жанра. Роман-биография.
Я с точностью до дня могу назвать, когда я познакомился с ней. В моем романе не так много дат и все они нелепы. Беспамятство на даты вещь для меня обычная. Так, все события мировой истории отсчитываются от рождения и смерти Генриха фон Клейста — почему-то именно эти две цифры я запомнил и далее, прибавляя либо отнимая от них положенные сроки, обнаруживал искомый год. Также и здесь — точно могу сказать, что познакомились мы в 1986 году у доцента Багдасаровой — старой курвы с кафедры педагогики. Доцент Багдасарова кормилась симпатиями молодых для поддержания уходящей репутации интересной женщины. Она была приветлива, мила, дружелюбна, сердечна и лжива в последней степени. По молодости мы не угадывали этого и, в общем-то, общаться с ней действительно приятно, если полагать в ней то, чем она хочет казаться. Наталья была со своей подругой Юлей Мейлахс — толстой еврейской девушкой в манере Браверман. Обе вернулись только что из диалектологической экспедиции и рассказывали о ней умно и остроумно, чем меня сразу же очаровали. Мы стали созваниваться ежевечерне — странно сейчас помнить, что весь вечер проходил у меня в разговорах с друзьями — сейчас уж всё не то.
Я никак не мог поделить мои симпатии между Наташей и Мейлахс, благо наши отношения протекали вне ревности и мы любили друг друга всей силой молодой дружбы. Однако года четыре спустя Мейлахс порвала со своим возлюбленным Юрой, потому что он был русский и не хотел ехать в Израиль, и, с невысохшими слезами на миндалевидных очах, вышла замуж за Диму Мейлаха, существо пустое и бездушное, отличное от неодушевленных предметов только тем, что при склонении его фамилии совпадали именительный и винительный падеж. Вскоре затем она, ее малоодушевленный муж, девери и свекровь уехали в Израиль, откуда Юля прислала с десяток живых и оптимистических писем. Письма ее представляли собой длинный список товаров, приобретенных в дешевых, только ей известных лавках Иерусалима. Кроме того, матримониальная Мейлахс не забывала сообщать о крепнущей силе любви к мужу и дружбы к свойственникам. Потом она, отличница по настроению мысли (неисцелимая умственная болезнь) стала ортодоксальной иудейкой и переписка наша сама собой завяла.
С отъездом подруги Наташа впала в депрессию. Мы были молоды и слово «депрессия» было в новинку. Это сейчас приходится подбирать свежие слова, чтобы обозначить силу душевного сокрушения. Тогда же термин «депрессия» был в ходу и во всем удовлетворял бытующему словоупотреблению. Это была первая кораблевская депрессия, и все с нетерпением ждали ее окончания. Кто же знал, что за первой депрессией последует вторая, за второй третья, и так будет тянуться вплоть до девятого вала, не оставившего по себе ничего от прежней Натальи.
Она происходила, что называется, «из хорошей семьи». Хорошая семья — ее бабка, Раиса Давыдовна, Елена Давыдовна — мать, и собака, которую я забыл, как звали и сейчас, воспользовавшись правом романиста на творчество, обзову Рексом — заведомо неверно. Раиса Давыдовна была старушка-солнышко. Она была маленькая и очень круглая. Она считалась лучшим терапевтом района, несмотря на то, что чуть не уморила пациентку, страдавшую сифилисом. Когда старуху спросили, почему она поставила диагноз и назначила лечение совершенно обратные действительности, бабка беспечно ответила: «Да я лекцию по сифилису прогуляла». Прочие лекции бабка посещала исправно и была в самом деле заметна на неброском фоне районной терапии. За ней водилось много смешного. Несогласие с местными властями она фиксировала в «онанимках» — непременно подписанных ее рукой. Свою подругу, старшую годами, она решила было напугать, раздевшись донага — а сама была в летах почтенных. Когда ей сообщили, что в ее отделе лишняя штатная единица, бабка выхватила из сумочки весьма правдоподобный пистолет и, страшно вращая очами, вскричала, что немедленно пристрелит ее как собаку. Она любила розыгрыши. Мне посчастливилось быть на дне ее рождения и повстречаться со светилами отечественной медицины. Кроме прочих ее поздравили телеграфом мэр города, министр здравоохранения и президент. Я, впрочем, не единственный, воспринимал все по номиналу, пока не пришло поздравление от Авиценны. Досуг она теряла в кроссвордах и пасьянсах — в пасьянсах она подглядывала в карты, в кроссвордах дорисовывала недостающие и заштриховывала лишние клетки.
