Арсений Дежуров - Слуга господина доктора
— А почему? — серьезно спрашивал Петя. Кажется, он правда недоумевал. Я некоторое время думал сам (наши беседы с Петей были долгими и немногословными) потом отвечал просто:
— Понимаешь, у него коленки не гнутся. И потом, гипс-то хрупкий…
— А, — понимающе кивал Петя, — тогда не надо.
Прочие к Юджину отнеслись с почтительной настороженностью — в его присутствии, бывало, стеснялись говорить, понижали голос. Его любили разглядывать, но избегали к нему прикасаться.
Оля Рыбчинская, девушка, которая с студенчестве была напрасно влюблена в меня, прослышав про Юджина позвонила осененная: «Я не думала, что ты так одинок». Кроме нее никто не догадался — а ведь в те месяцы я был готов выть от одиночества. Я испил ту меру отчаянья, которая была мне по силам в двадцать четыре года. Конечно, сейчас я рассматриваю такие количества как суточную порцию, но тогда, на излете моей печальной юности, мне было многовато. Появление этого пустого в буквальном смысле болвана спасало меня от тоски. Уходя на работу, я прощался с ним, возвращаясь, я первым делом шел к нему. Я мог быть уверенным, что он дожидается меня, что он никуда не денется, как исчезают существа живые и переменчивые. Это была совершеннейшая копия меня — опять-таки в высшей степени буквальности, в нем даже была частица моей крови (я порезался, снимая неостывший гипс при помощи ланцета). Он был красив и грустен, и я мог сливать избытки сострадания, в ту пору никем не востребованного, пытаясь заглянуть в прорезанные, как у будды, пустые глаза.
Дружба с собственным слепком протянулась около пяти месяцев — ровно до поры, как я встретился с Мариной и Ободовской, и началась новая пора моей жизни. Некоторое охлаждение к Юджину тотчас сказалось на его внешности, он как-то потускнел и запылился, кроме того, его обобществили кошки и теперь украдкой точили когти о его колени.
— Слушай, по-моему, у Юджина сифилис, — без обиняков сообщила мать, — от него то и дело что-нибудь отваливается.
Мне захотелось ей тотчас надерзить, но я сдержал себя и сухо отвечал, что в скором времени займусь починкой. Однако досуг заставлял себя ждать и я с прежним легкомыслием продолжал предпочитать Юджину Марину и Ободовскую. Кисти рук у мальчика рассыпались, кто-то из племянников отдавил ему ногу. Он, сиротливый и заброшенный, сидел, неестественно перегнув шейный шарнир, и косился в пол. В редкие встречи, когда я приезжал к маме с Арбата, я поправлял ему осанку, смахивал пыль, но все равно Юджин продолжал отцветать. Последний месяц мать, воспользовавшись моим отсутствием, перетащила его на балкон, на губительный для гипса влажный воздух. Я осудил ее, но вернуть гипсового друга на прежнее его место опять же не потрудился.
Не в первый день объявленного Дане моратория я обратил внимание, что не вижу Юджина. Как только я понял, что его нет, я, сам себе неожиданно, вдруг проникся таким живым, не наигранным отчаянием, что слезы брызнули у меня из глаз. Я кинулся к матери, я кричал на нее в исступлении, как последний раз лет, наверное, лет в четырнадцать. Я даже не знал, что сказать, а оттого только бил кулаками по стене, топал ногами, наконец, совершенно зареванный, как подросток, едва одевшись выбежал на улицу и там гулял часа четыре, пока, обратившись к доступной мне доле здравого смысла, не рассудил, что особенного ничего не произошло, мол, видать, игрушка отжила свой век и такова, стало быть, ее судьба.
Но что за бесы сидели в гипсовой кукле? Какую часть себя я приговорил быть заключенной в этом магическом предмете? И что сулило мне освобождение чар рукой моей жизнелюбивой, совершенно не мистической матери? Кто мне мог ответить на эти вопросы, кроме времени?
26 мая 1814 г.
С удовольствием замечаю, что я еще подвержен порывам сильной впечатлительности. Я только что вернулся из Французской оперы, где слушал «Севильского цирюльника». По соседству со мной сидел молодой русский офицер, адъютант генерала Ваиссикова или Воейкова, что-то в этом роде. Мой сосед, молодой офицер, был столь обаятелен, что если б я был женщиной, то он внушил бы мне совершенно стихийную страсть — любовь Гермионы к Оресту. В его присутствии я чувствовал какую-то робость, во мне зарождались волнующие чувства. Я не осмеливался глядеть на него прямо, а наблюдал его украдкой. Я чувствовал, что если б я был женщиной, я последовал бы за ним до края мира. Какая огромная разница между французами, бывшими в театре и моим офицером! До какой степени все в нем исполнено простоты, суровости и в то же время нежности! Какой французский офицер может выдержать сравнение с тем русским, который был моим соседом! Какая естественность и в то же время какая величавая простота характера! Если бы женщина внушила мне такие чувства и впечатления, я мог бы целую ночь провести в поисках ее жилища.
Я думаю, что неверность моей участи, случайность моей скитальческой судьбы увеличивают мою чувствительность и делают меня легко ранимым.
Ф. Стендаль.[21]
Париж, остров св. Людовика.
1997.
Примечания
1
«Богема» (фр.).
2
Кто отправляется на охоту, теряет свое место (франц. пословица).
3
«Плохая» (фр.). Здесь: дурного тона.
4
Карьера св. Франциска Ассизского как отца церкви началась с ремонта храма.
5
«Книга песен» — поэтический сборник Г. Гейне.
6
Умному достаточно (лат.).
7
В заупокойном культе Древнего Египта — отделяемая часть души, в облике сокола с человеческим лицом соединялась с богом солнца Ре.
8
Дары моря (франц.).
9
Букв.: пришел (нем.).
10
Из глубин (лат.). — Начало покаянного псалма (Пс., 130: 1).
11
Место любовной ловитвы в центре Москвы.
12
Это оказалось неправдой.
13
— Почему? — …
— Потому что, я думаю, это вздор. О чем говорить, если не о чем говорить?
— У вас хорошее произношение. Вы были в Германии?
— Нет, — …, - я прирожденный талант. (Нем.)
14
Очень, очень привлекательный! (Англ.)
15
«Нет сомненья, — писал уважаемый Польхайм, — что в основе романтической дружбы лежит половое чувство, остающееся непроговоренным персонажами. Мы не первые обращаем внимание, что паре любовников в романтической литературе всегда сопутствует пара трепетно любящих друг друга друзей — что у Гельдерлина, что у Жан-Поля, даже у Гете, в жизни бывшего противником избыточно пылкой дружбы. Вряд ли кто-то станет отрицать, что дружеская привязанность в литературе немецкого романтизма зачастую приобретает оттенок двусмысленности, но так же согласимся, что она никогда не переходит в план однозначности. Мало того: и автор и персонажи, по всему вероятию, были бы изумлены и шокированы, узнав, что отравленное фрейдизмом будущее угадает в их чувствах, по их мысли целомудренных и возвышенных, проявление подавляемой половой воли». (Нем.)
16
«Может быть, именно отсутствие демаркационной линии между чувством дружеским и любовным обрекает героев на разлуку. Романтическая индивидуальность жаждет жить на пике чувства. Момент экстатического упоения дружбой не может быть вечным: либо в дружбе угадывается проявление чувства более нежного, либо она угасает сама собой силой естественного развития обыденной жизни. Общественная мораль восстает против первого, этика романтического чувства против второго, и, таким образом, романтические друзья оказываются обречены разлуке. Расстаться на пике чувства, значит сохранить его в вечности». (Нем.)
17
В стародавние времена некая Марфа переходила неглубокую под Можайском реку Москву и чрезмерно задрала юбку. Тут односельчане опознали в ней гермафродита — позор как для женского пола, так и для мужского. Эта история и определила топонимику.
18
До меня об этом писал Э.М. Форстер, но кто сейчас читает Форстера?
19
По желанию автора текст письма не переведен.
20
«Прощай, оружие!» (франц.)
21
Стендаль, Фредерик (1783–1842). Французский писатель, натурал.
