Амос Оз - Повесть о любви и тьме
Если бы мама моя прочитала те две вещи, что составили книгу «До самой смерти», сказала ли бы и она те слова, что написала ее подруга Лиленька Калиш: «…страстное желание и томление по чему-то такому, чего вовсе не существует во вселенной»? Трудно ответить: дымка мечтательной печали, потаенных чувств и романтических переживаний витала над этими девушками-ровенчанками из «хороших семей». Казалось, жизни их продолжались там, в стенах родной гимназии, и палитра их чувств знала только два оттенка — надлом и праздничность. Хотя, случалось, мама восставала против этих оттенков.
Что-то в меню той гимназии двадцатых годов, возможно плесень романтики, глубоко впитавшаяся с юности в души моей мамы и ее подруг, густой туман польско-русского эмоционального восприятия мира, нечто, навеянное Шопеном и Мицкевичем, страданиями молодого Вертера и Байроном, некая сумеречная зона — величия, страданий, мечтательности и одиночества — все эти обманчивые иллюзорные болотные огни «страстных желаний и томления» сбивали с толку мою маму всю ее жизнь. Они манили ее, пока она не поддалась и не покончила с собой в 1952 году. Было ей всего лишь тридцать девять лет. Мне было двенадцать с половиной.
*В первые недели и месяцы после смерти мамы я ни на мгновение не задумывался о ее страданиях. Я замкнулся, я отгородился от неслышного, оставшегося после нее вопля и, кажется, носился все эти дни из комнаты в комнату в нашей квартире. Не было во мне ни капли сострадания. И не было тоски. И я не горевал о смерти мамы: обида и гнев не оставили во мне места для каких-либо иных чувств. Если замечал я, к примеру, ее клетчатый фартук, продолжавший еще несколько недель после ее смерти висеть на крючке за кухонной дверью, меня переполнял гнев — казалось, фартук этот сыпал соль на раны. Мамины купальные принадлежности. Пудреница, щетка для волос на ее зеленой полочке в ванной причиняли мне боль, словно они были оставлены там нарочно, в насмешку надо мной. Ее книжный уголок. Ее пустые туфли. Эхо ее запаха, долетавшее до меня легким дуновением, всякий раз, когда я открывал дверцу шкафа с «маминой стороны». Все вызывало во мне бессильный гнев. Будто ее свитер, неизвестно как пробравшийся в стопку моих свитеров, улыбается мне гнусной, злорадной улыбкой.
Я сердился на нее за то, что ушла, не попрощавшись, не обняв меня, ничего не объяснив. Ведь даже с совершенно чужим человеком, даже с почтальоном или разносчиком, постучавшим в нашу дверь, мама не могла расстаться, не предложив стакан воды, не улыбнувшись им, не извинившись перед ними, не обронив два-три ласковых слова. За все годы моего детства она ни разу не оставила меня одного — ни в бакалейной лавке, ни на чужом дворе, ни в городском парке. Как она смогла? Я сердился на нее и за отца, которого жена опозорила, поступила с ним так, как показывают в кинокомедиях: поднялась и вдруг исчезла, будто он — пустое место, будто убежала от него с другим мужчиной. В течение всего моего детства, если случалось, что я исчезал от них даже на два-три часа, они устраивали мне взбучку и наказывали: у нас существовало твердое правило — каждый из нас, уходя, обязательно сообщал, куда он идет, сколько времени будет отсутствовать и когда вернется. Либо оставлял записку в условленном месте — под вазой для цветов.
Каждый из нас.
Вот так подняться и грубо, посреди фразы, оставить всех? Ведь она сама всегда настаивала, чтобы все вели себя тактично, вежливо, воспитанно, чтобы никому не причинить ущерба или боли, всегда утверждала, что надо считаться с ближним и относиться к нему с деликатностью! Как она смогла?
Я ненавидел ее.
*Спустя несколько недель гнев притупился, а вместе с гневом я словно утратил защитный слой, какую-то свинцовую оболочку, которая в первые дни охраняла меня от шока и боли. Отныне душа моя была оголена и уязвима.
И по мере того, как переставал я ненавидеть свою мать, начинал я презирать самого себя.
В моем сердце все еще не было ни одного свободного уголка, чтобы вместить страдания моей мамы, ее одиночество, ее все нарастающее ощущение удушья, ужас отчаяния ее последних ночей. Я все еще жил в своем, а не в ее несчастье. Но я уже больше не сердился на нее, а, напротив, обвинял себя. Если бы только был я лучшим, более преданным сыном, не разбрасывал бы вещи по полу, не надоедал бы ей, не приставал, вовремя готовил уроки, с охотой, не дожидаясь выговора, выносил бы каждый вечер мусорное ведро, не огорчал бы, не шумел, не забывал гасить свет, не возвращался бы в порванной рубашке, не крутился бы в кухне в грязной обуви… Если бы я чуть больше считался с ее мигренью. Или, по крайней мере, старался исполнить ее желание — был бы не таким слабым и бледным, ел бы все, что она готовила и подавала мне, не создавал бы ей больших проблем, если бы я был более общительным, а не замкнутым в себе, не таким худеньким, а загорелым атлетом — таким, каким она хотела видеть меня!
А, может, как раз наоборот? Если бы я был еще более слабым, болезненным, привязанным к инвалидному креслу, зараженным туберкулезом или даже слепым от рождения? Ведь добрая и щедрая природа ни за что не позволила бы ей бросить на произвол судьбы ребенка, уже и так этой судьбой обиженного, предоставить ему собственными силами расхлебывать свои несчастья, а самой исчезнуть? Если бы я был ребенком-инвалидом, без ног, если бы только я заблаговременно побежал и попал под колеса проезжающего автомобиля, и был им задавлен, и мне бы ампутировали обе ноги, возможно, мама моя преисполнилась бы жалости? Осталась бы, чтобы за мной ухаживать?
Если мама вот так, не оглянувшись, оставила меня, это, уж, точно, признак того, что никогда она меня не любила. Когда любят — так она сама учила меня, — когда любят, прощают все, кроме измены. Прощают и надоедливость, и потерянную шапку, и оставшиеся на тарелке кабачки.
Бросить — это предать. И она предала нас обоих — и папу, и меня. Ни за что в жизни не поднялся бы я и не оставил бы ее просто так — несмотря на ее мигрени, несмотря на то, что теперь я уже знаю, что никогда она нас не любила. Ни за что в жизни я бы не оставил ее — несмотря на ее долгое молчание, уединение в темной комнате и вечно плохое настроение. Я бы иногда сердился, возможно, не разговаривал бы с ней день-другой, но не собрался бы и не оставил бы ее навсегда. Ни за что в жизни.
Все матери любят своих детей — таковы законы природы. Даже кошка. Или коза. Даже матери преступников и убийц. Даже матери фашистов. Даже матери дефективных, изо рта которых всегда течет слюна. Даже матери чудовищ. То, что только меня нельзя любить, то, что мама моя сбежала от меня, — все это только свидетельствует о том, что меня просто не за что любить. Что я не достоин любви. Со мной что-то не в порядке. Есть во мне нечто ужасное, нечто отталкивающее, нечто, воистину, страшное, — еще более отвратительное, чем увечье, умственная отсталость или безумие. Нечто мерзкое и не поддающееся исправлению, нечто до того жуткое, что даже моя мама, женщина душевная и тонко чувствующая, женщина, способная осыпать своей любовью и птичку, и нищего в переулке, и заблудившегося щенка, даже она уже не в силах была более терпеть меня и вынуждена была, наконец, собраться и убежать от меня так далеко, как только смогла. Есть такая арабская пословица: каждая обезьяна в глазах своей матери — милый олененок. Кроме меня.
