Уильям Бойд - Нутро любого человека
Так что сегодня вечером мы раскупорили шампанское, съели, намазывая его на тосты, паштет, и тут Глория сообщила, что у нее неоперабельный рак легких. „Подозреваю, там все проросло, — сказала она. — Правда, они не могут — во всяком случае, пока — объяснить, почему так болит спина“. Она спросила, можно ли ей остаться у меня: ни в раковой палате, ни в хосписе ей умирать не хочется. Я ответил, конечно можно, но предупредил, что я очень беден, и удобства, которые я сумею ей предоставить, будут определяться этим обстоятельством. Глория сказала, что у нее есть в банке 800 фунтов, я могу считать их своими. „Давай как следует гульнем на эти деньги, Логан“, — с ухмылкой сказала она, — как будто мы были с ней школьниками, затевающими ночной кутеж. Я подумал, что даже 800 фунтов нам надолго не хватит, и должно быть, Глория прочитала это в моих глазах, потому что кивнула в сторону висящего над камином нашего с ней двойного портрета. „Возможно, пора обратить наследство Пабло в наличность“, — сказала она.
Среда, 10 марта
Сегодня утром позвонил Бену в Париж и спросил как он. „Хворый, но живой“, — ответил Бен. Я поприветствовал его как нового члена нашего клуба. Затем рассказал о наброске Пикассо и Бен, не глядя, тут же предложил мне 3 000 фунтов.
Я вынул рисунок из рамки и отрезал свой портрет ножницами. На моей половинке написано только мое имя „Логан“ — все прочее посвящение и представляющая основную ценность подпись приходятся на половину Глории: „Mon amie et mon amie Gloria. Amitiés, Picasso“[207] и дата. Наши части рисунка не превышают размером почтовой открытки, а без подписи мой портрет ничего не стоит, и все таки это память, и мне приятно, что тот завтрак в Канне, столько долгих лет назад, принесет бедной Глории ощутимую пользу.
Пятница, 19 марта
День вполне мог быть и зимним. Низкие, сланцево-серые тучи, порывистый восточный ветер, несущий с Северного моря дождь со снегом. Глория хорошо устроилась в моей комнате — граммофон, джин, книги, журналы. Едим и пьем мы, как королевская чета в изгнании. Купаться и переодеваться Глории помогает ее собственная, приходящая ежедневно медицинская сестра (услуги которой оплачиваются наследством, оставленным нам Пикассо), время от времени заглядывает и сестра патронажная, чтобы проверить состояние Глории и пополнить ее запас медикаментов. Глория не проходит ни радиотерапии, ни какой бы то ни было из новейших „убойных“ лекарственных терапий. Она изображает веселость и бесшабашность — говорит, что плевать ей на все, лишь бы не было больно. „Я не буду занудничать, милый, — сказала она. — Тебе не придется выносить мой горшок, подтирать мне задницу или еще что-нибудь в этом роде. Пока мы можем позволить себе сестру, все будет выглядеть так, точно у тебя поселилась вздорная старая приятельница“. Так что я живу прежней жизнью, хожу в публичную библиотеку, работаю там, а ранним вечером возвращаюсь домой. Глория вполне довольна тем, что проводит день в одиночестве и способна более-менее позаботиться о себе сама, однако вечерами ей требуется компания, — я сижу с ней, читаю ей то да се из газеты, мы слушаем музыку и клюкаем. К десяти я обычно уже порядочно набираюсь, да и Глория начинает клевать носом и задремывать. Я вынимаю бокал из ее руки, поправляю одеяла с покрывалом и на цыпочках выхожу из комнаты.
Спится мне на софе плохо, я все воображаю, как за дверью множатся раковые клетки, и стараюсь не думать о той Глории Несс-Смит, которую знал когда-то. Просыпаюсь рано утром, сразу же бреюсь и принимаю душ, чтобы оставить ванную комнату свободной. Молю Бога о том, чтобы сестра пришла еще до того, как проснется Глория, до того, как я услышу ее полный ужаса крик: „Логан!“, — когда сознание вернется к ней и она поймет, в каком пребывает состоянии. По утрам на Глорию всегда первым делом накатывает страх, и лишь потом она надевает маску бодрого смирения.
Когда появляется сестра, я ухожу покупать дневную провизию — нередко в продуктовый магазин „Харродза“, чтобы отыскать там какие-нибудь экзотические сладости, к которым неравнодушна Глория („Как насчет кумквата сегодня? Засахаренных каштанов?“). Открыл счет в винном магазине, откуда нам доставляют всю нашу выпивку. Уже неделю мы пьем джин. Если я остаюсь дома, мы начинаем с бутылки вина перед ленчем, а к наступлению ночи переходим на зелье покрепче, и тут уж душа поднимается у нас из пяток аж до самых колен. Я как-то спросил у нее, не хочет ли она, чтобы я связался с Питером, и Глория сразу же ответила „нет“, так что я эту тему оставил.
Я не думаю о том, что было; не думаю о том, что будет. Не строю планов, связанных со смертью Глории — а именно ее оба мы и дожидаемся, — на самом деле, я ничего решительно не знаю о формальностях, выполняемых в таких случаях. Несомненно, скоро узнаю. Пока же меня более чем занимает „здесь и сейчас“.
Воскресенье, 4 апреля
Глория достигла состояния изношенности и истощенности, в котором ее черты обрели вид заимствованных у кого-то другого: глаза слишком велики для глазниц, зубы слишком велики для рта, чужие огромные нос и уши. Губы ее вечно мокры и поблескивают, аппетита она лишилась. Ей удается справиться с половинкой яйца в мешочек и шоколадкой с мягкой начинкой, однако мир ее приглушен и размыт морфиновыми коктейлями, которые она потягивает, и все, на что Глория способна— это минуту-другую сфокусировать взгляд на мне. Она делает над собой огромные усилия — я вижу, ей не хочется чувствовать, что ее уносит куда-то. Газеты я ей теперь читаю по утрам, она изо всех сил старается сосредоточится на услышанном: „Почему Тед Хит такая собака на сене?“; „Что это, собственно, означает — „панк“?“.
От нашего наследства осталось около 1 200 фунтов — я подсчитал, что их хватит на месяц с небольшим, — в любом случае, счета за спиртное стремительно уменьшаются, я снова стал более-менее трезвенником.
Из клиники на Люпус-стрит к нам регулярно заходят врачи, каждый день новый — их там, должно быть, десятки, — я спросил у последнего насчет прогноза. Это может случиться завтра, а может и в следующем году, сказал он и привел несколько поразительных примеров того, как люди, которым полагалось умереть, месяцами цеплялись за такую вот полужизнь. Спасибо Господу за опиум, сказал я. Телесными функциями Глории ведают медицинские сестры — я и понятия не имею, что у них там происходит.
Я сижу и читаю ей, и глаза мои то и дело перепархивают на пульсирующую, изогнутую вену у нее на виске, и я бессознательно подстраиваю свои вдохи и выдохи к неудобному, нитевидному ритму этой вены. Завод в часах Глории подходит к концу.
Вторник, 6 апреля
4:35 дня. Глория умерла. Я вошел две минуты назад в ее комнату, а она лежит мертвая. Точно в той же позе, какую приняла за полчаса до того, — голова откинута, ноздри расширены, губы натужно раздвинулись, выставив напоказ зубы. Глаза закрыты, однако полчаса назад, она, как мне показалось, ласково сжала мне руку ладонь, когда я взял ее ладонь в свою.
Вот только колени Глории были теперь приподняты, как будто усилия, которых потребовала последняя попытка глотнуть воздуха, притянули к этой работе все ее тело. Я засунул руки под простыню, ухватил Глорию за лодыжки, потянул их на себя. Ноги выпрямились с такой податливостью, точно в ней еще сохранилась жизнь. Почему я был так участлив к Глории? — спрашиваю я себя. Потому что она мне нравилась; потому что мы были любовниками, разделившими какую-то часть наших жизней. Потому что она была моим другом. И еще потому, что в сделанном мной для Глории я вижу с охотой исполненный долг и думаю — с надеждой, — что за это кто-то сделает то же самое и для меня. Нелепость, я знаю, иллюзорные мечтания. Такие сделки с жизнью не заключаются, тут quid pro quo[208] не проходит.
Суббота, 10 апреля
В холодный апрельский день крематорий „Долина Патни“ представляет собой, должно быть, одно из самых траурных и гнетущих мест во всей стране. Нелепая викторианская часовня изобретательно исполняет сразу две роли, поскольку крематорий стоит посреди огромного, раскидистого, неопрятного некрополя. Часовню окружают, нависая над нею, темные тисы, подобные гигантским монахам в капюшонах, сообщающим еще большую мрачность этой и без того мрачной сцене.
На похороны пришел Питер, а кроме него, — удивительное число незнакомых мне людей: прежних коллег Глории, каких-то смутных родственников. Питер спросил у меня, где она умерла. В моей квартире, ответил я. В твоей квартире? Весь стародавний, полный подозрений антагонизм Питера немедля воскрес, отчего лицо его бросило в краску. Впрочем, он совладал с собой: ты очень добр, старина, сказал он.
