Берта Исла - Мариас Хавьер
– И что мне надлежит делать? – прожив пару недель в своей мансарде, спросил Том пижонистого юнца, который был его единственным связным.
Мансарда оказалась маленькой, но удобной, там имелось все необходимое. Ему случалось жить и в куда худших условиях, а здесь было светло, был хороший вид на площадь, позволявший ради развлечения наблюдать за теми, кто входил в отель и выходил из “Дорсет-сквера”, где Том обычно встречался с Молинью. Его действительно поселили в центральном районе, хоть не на Стрэнде и не в Сент-Джеймсе. Сюда стекались желающие посетить Музей Шерлока Холмса, пока еще довольно новый, и Музей восковых фигур мадам Тюссо, кроме того, толпы народу желали побродить по универмагу “Селфриджес”, а немногие тонкие ценители – увидеть Собрание Уоллеса.
– Пока ничего, совершенно ничего, – ответил Молинью, сдувая со лба локон, который уже чересчур отрос и теперь напоминал маленькую окаменевшую ящерицу, так как парень, видимо, еще и закреплял челку лаком. – Можете тратить время по своему усмотрению. Изучите как следует город, наверняка столько свободного времени у вас никогда не было. Наверняка вы не видели тысячу всяких вещей, которые того заслуживают, вы ведь все-таки уроженец Испании. Например, Музей Джона Соуна. С каждым днем его открывает для себя все больше людей. Скоро в нем будет не протолкнуться, а там особо важны мелкие детали. Или сходите в Сады Кью.
– Может, еще посоветуете мне купить путеводитель?
– Ну, это ваше дело. А если есть желание, пересмотрите все фильмы в кинотеатрах, или все спектакли, или порно. Деньги у вас есть. Деньги мы вам даем. – Он по-прежнему употреблял множественное число, желая придать себе важности, но потом вдруг перешел на единственное: – Сегодня я принес вам деньги и буду приносить их наличными раз в две недели. Тратьте их по своему усмотрению. Между прочим, вы обходитесь нам в приличные суммы.
– Притормозите-ка, Молинью, – одернул его Том Невинсон, задетый за живое, а может, это сказал не он, а Кромер-Фиттон. – Не забывайтесь! Чьи это слова? Тупры? Если его, то передайте ему следующее: сколько бы они ни потратили на меня и мои семьи за всю мою жизнь, все равно будет слишком мало. И пусть он не заставляет меня перечислять все, что я сделал. Как и подсчитывать деньги, которые я сумел для них добыть или сэкономить. Тупре все это хорошо известно, и вряд ли ему требуются напоминания.
Молинью явно не желал получить нагоняй от шефа, поэтому сразу дал задний ход:
– Простите, я ляпнул лишнее и от себя. Мистер Тупра никогда ничего подобного не говорил и на такие вещи не жаловался. Ему лучше знать, как тут поступить. Просто я вижу, что вы очень давно стоите, так сказать, в сухом доке. Но я, разумеется, о той давней поре ничего не знаю. Я не должен был этого говорить, очень сожалею.
– И хочу вам также напомнить, что у нас есть определенные звания, хотя мы их не афишируем. Так вот, Молинью, вы в лучшем случае можете быть капралом. И не советую вам ни фамильярничать со мной, ни дерзить мне, если хотите избежать неприятностей. И не смейте говорить о моей активной работе как о “давней поре”. Никто не виноват, что вы еще зеленый юнец, мало в чем сведущий. Не понимаю, почему ко мне не приставили кого-нибудь поопытней. К тому же больше всего я как раз и мечтаю покинуть наконец сухой док. У меня нет ни малейшего желания и впредь оставаться незадействованным. То есть быть балластом, по вашему мнению. Когда я смогу поговорить с Бертрамом?
Пижон Молинью пугался быстро. Сначала распускал хвост, а потом пугался. После такой выволочки он готов был встать по стойке “смирно”. Видимо, решил, что Невинсон был из числа крутых парней старой закваски и что за спиной у него много всего разного. Что ему доводилось совершать страшные вещи, которые Молинью и вообразить себе не мог. Для самых новых поколений уже и времена Берлинской стены и СССР начинали превращаться в легенды, если не казались вымыслами. Да, это произошло слишком быстро, но в современном мире все процессы стали происходить в ускоренном темпе.
Теперь Молинью отвечал очень вежливо и уважительно:
– С мистером Тупрой? Не знаю, да он и сам пока вряд ли знает. Видимо, есть препятствие, которое мешает вам вернуться на службу, мистер Кромер-Фиттон. – Теперь он по крайней мере не забывал обращаться к нему как следует. – Надо еще подождать, надо убедиться, что вы в безопасности, что никто вас не ищет и никто не пустит в вас пулю, едва вы высунете нос. Я, конечно, выражаюсь метафорически, но не только; ну, вы меня понимаете. Наберитесь терпения. Это может растянуться на несколько месяцев, но в сравнении с прошлыми годами они покажутся вам совсем коротким сроком. Поэтому я и посоветовал вам не терять времени даром и развлекаться на полную катушку. Я не хотел вас обидеть.
– Хорошо. И впредь не напоминайте мне без особой необходимости, что я уроженец Испании, словно считаете иностранцем. Я похож на иностранца, Молинью? Вы что-нибудь заметили? Я кажусь вам не таким же англичанином, как вы сами? Хотите, я изображу вам любой акцент?
– Нет, ничего такого у меня и в уме не было. Просто я ознакомился с вашим делом, насколько, разумеется, это позволено. Вы сами знаете, что там многое опущено. Готов опять просить прощения, если чем-то вас обидел.
– И еще: разве я похож на любителя порно? Постарайтесь больше подобных ошибок не совершать.
В следующие недели, то есть в первые недели тех месяцев, которые Тому предстояло провести в Лондоне (если ему повезет и ожидание не затянется), он вспоминал короткую перепалку с Молинью чаще, чем оно того вроде бы стоило, – как во время своих бесконечных и бесцельных прогулок, так и сидя у себя в мансарде. Ему еще не исполнилось сорока трех лет, а желторотый юнец уже позволял себе отодвигать его в далекое прошлое, поближе к мамонтам. Наверное, так оно обычно и случается, если ты начал слишком рано. Ведь Том и вправду последние годы простоял в сухом доке. Он и вправду приехал из Испании, где провел детство, раннюю юность, а также отдельные периоды взрослой жизни. Там он женился, испанцами были его жена и дети. Вот уже двенадцать лет, как он не был на родине, не видел Берту и сына с дочкой. И во время вынужденного лондонского безделья он почувствовал острую тоску по ним – возможно, более острую, чем в годы ссылки, где ему приходилось выдавать себя за того, кем он не был, за вымышленное лицо, а этим искусством он владел мастерски, что держало его в тонусе, мешало расслабиться, хотя и не ради выполнения определенных заданий, а только чтобы получше спрятаться. А вот в Лондоне, наоборот, ему не надо было никого изображать. Не надо было следить за каждым своим шагом. Здесь можно десятилетиями входить в дом и выходить из дома, и никто не заинтересуется, чем ты на самом деле занимаешься, женат ты или холост, разведен или вдовец, одинок или у тебя есть близкие либо дальние родственники, здоров ты или болен. В Лондоне он был невидимкой, даже больше чем невидимкой. Он часто задавался вопросом, кто, черт возьми, станет его искать, кто станет тратить время и силы, сидя в засаде и дожидаясь, пока он всплывет на поверхность, чтобы убить его. Все нынешние предосторожности казались Тому лишними, неоправданными и напрасными. Он ведь давно перестал существовать почти для всех: для жены, детей, родителей и уж тем более для брата с сестрами, а также для друзей и врагов. Хотя друзей у него почти не было, как он теперь понял, или имелось совсем мало в Мадриде, но они, пожалуй, совсем его забыли, да и он сам прежде относился к ним наплевательски, как непозволительно относиться к друзьям. Но тогда кто станет вспоминать о нем, кто станет думать о нем? Он жил совсем рядом с офисом МИ-5 и с Тупрой – всего в нескольких остановках метро, то есть рядом с человеком, который своими приказами и поручениями когда-то вдыхал в него жизнь. Но теперь Том жил вроде как в другой галактике, хотя и продолжал надеяться, что когда-нибудь его все-таки призовут. Теперь он действительно стал призраком. А Молинью и вправду ничего не знал и не понимал: нынешнее ожидание не казалось Тому коротким, наоборот, оно тянулось немыслимо медленно. Чем ближе цель и час возвращения, тем труднее вынести любую дополнительную отсрочку: наступает миг, когда лишние сутки оборачиваются невыносимой мукой для того, кто уже потратил на ожидание целые века.
