Иэн Макьюэн - Сластена
Я остался на ночь, чтобы в воскресенье послушать в соборе твоего отца. Мне было любопытно – ты рассказала в письме, как упала ему на грудь в дверях. Сдержанный и величавый, в тот день он совсем ничего не сказал. Его меньшие, величественные в свою очередь, не смутившись малочисленностью паствы, провели службу с живостью непоколебимых в вере. Человек с гнусавым голосом произнес проповедь, уверенную экзегезу притчи о добром самаритянине. Перед уходом я пожал руку твоему отцу. Он посмотрел на меня с интересом и дружелюбно спросил, приду ли я еще. Как я мог сказать ему правду?
Я написал Джереми, представившись твоим хорошим другом. Сообщил, что я в Эдинбурге проездом и что ты мне посоветовала познакомиться с ним. Я знал, что ложь тебя не смутила бы, и понимал, что рискую. Если он про меня тебе скажет, моя конспирация лопнула. На этот раз, чтобы продвинуться в разысканиях, мне пришлось напиться. Иначе как бы я узнал о твоих колонках в «?Квис?». О его неуловимом оргазме, странной лобковой кости и сложенном полотенце ты рассказывала мне сама. Еще у нас оказался общим интерес к шестнадцатому веку, его истории и литературе, а кроме того, я мог сообщить ему свеженькие новости – о предательстве Тони Каннинга и о вашем романе. Джереми был шокирован. Так что вечер наш протекал чудесно, и, расплачиваясь по счету в отеле «Старый Веверлей», я подумал, что деньги потрачены с толком.
Но зачем надоедать тебе подробностями моих разысканий? Во-первых, дабы ты поняла, что я отнесся к делу серьезно. Во-вторых, прояснить, что главным моим источником была именно ты. То, что я видел собственными глазами. И только потом уже – тот небольшой круг людей, которых я объехал в январе. Остается белое пятно в опыте, важная часть целого – там, где ты одна, ты со своими мыслями и порой невидимая для себя. На этой территории мне пришлось экстраполировать и домысливать.
Вот пример. Ни ты, ни я не забудем нашу первую встречу в моем кабинете. Я сидел за столом, ты вошла, я увидел твое лицо в старомодных сливочно-персиковых тонах, голубые летние глаза и подумал: очень может быть, что моя жизнь сейчас изменится. Я вообразил тебя за несколько минут до этого мгновения – как ты идешь от фалмерской станции к кампусу, полная снобистского презрения (которое ты не раз высказывала) к новым университетам. Красивая и ухоженная, ты шагаешь среди длинноволосых босых юнцов. Презрение еще не успело сойти с твоего лица, когда ты представилась мне и начала лгать. Ты жаловалась мне на свою жизнь в Кембридже, говоря о его застойной интеллектуальной атмосфере, но готова была защищать его до последнего вздоха и на мой университет смотрела свысока. Поможет ли, не знаю, но подумай еще раз. Не слушай фанфар. Я полагаю, мое заведение было серьезнее, приятнее твоего и задавалось более высокими целями. Я говорю как его продукт, как путешественник с новой картой познания, составленной Эйсой Бриггсом [41]. Семинары были потогонные. Два эссе в неделю, без поблажек. Все обычные литературные курсы, но помимо – обязательная историография для всех новичков, а потом, по моему выбору – космология, изобразительное искусство, международные отношения, Вергилий, Данте, Дарвин, Ортега-и-Гасет… Суссекс ни за что не дал бы застаиваться, как это было с тобой, ни за что не позволил бы заниматься одной только математикой. Зачем я тебе этим надоедаю? Так и слышу, что ты говоришь себе: он завидует, он досадует на свой новенький универмаг наук, на то, что учился и работал не там, где лужайки как биллиардные столы и стены медового известняка. Но ты ошибаешься. Я только хотел напомнить тебе, почему пририсовал тебе усмешку на губах, когда ты шла под песню «Джетро Талла», гримасу, которую мне не довелось видеть. Это была оправданная догадка, экстраполяция.
Но хватит о разысканиях. У меня был материал, золотая пластинка и горячее желание чеканить по ней. Я набросился на работу исступленно, больше ста тысяч слов всего за три месяца с небольшим. Остеновская премия со всеми ее волнениями и признанием чудовищно отвлекала. Я задал себе норму – полторы тысячи слов в день, семь дней в неделю. Иногда воображение отказывало, и это было почти невозможно, а бывало, что давалось шутя – когда мог записать наш разговор спустя пять минут после его окончания. Иногда события писали целые куски сами.
Недавний пример – прошлая суббота, когда ты вернулась с рынка и показала мне статью в «Гардиан». Я понял, что Грейторекс поднял ставку, и дальше все закрутится быстро. Я мог наблюдать обман, и твой, и мой, из первого ряда партера. Я видел, что ты поняла: сейчас нас разоблачат и осудят. Я притворился, будто люблю тебя так сильно, что не могу заподозрить, – и притворства тут было самую малость. Когда ты предложила дать заявление в «Пресс ассошиэйшн», я знал, что это бессмысленно – но почему не дать? Сюжет писался сам. Кроме того, пора было отказаться от денег фонда. Я был тронут, когда ты просила меня не говорить, что у меня нет знакомых в секретных службах. Ты знала, что я уязвим, уязвим из-за тебя, и отчаянно старалась меня уберечь. Так почему я все равно об этом заявил? Еще один поворот в сюжете! Я не мог устоять. И хотел, чтобы ты услышала, насколько я наивен в этом отношении. Я понимал, что сильно себе наврежу. Но мне было все равно, я был одержим, хотел увидеть, что случится. Я думал – как выяснилось, правильно, – что это финал. Когда ты ушла и легла, чтобы дальше раздумывать над своей дилеммой, я стал описывать, как ты читаешь газеты в кафе возле рынка, а потом, по свежим следам – весь наш разговор. После обеда в «Уилерсе» у нас была постель. Ты уснула, я продолжал работать, записывал последние часы и правил. Потом, в начале вечера, пришел в спальню, разбудил, а ты направила мой член рукой и сказала: «Ты изумительный». Надеюсь, ты не будешь возражать. Я это вставил.
Признáем, Сирина: солнце заходит над этим гаснущим романом, и луна и звезды тоже. Сегодня днем – а для тебя, полагаю, вчера – в дверь позвонили. Я спустился, на тротуаре стояла женщина из «Дейли экспресс». Она любезно и без околичностей сказала мне, что́ будет в завтрашнем номере – что меня представят лживым, алчным мошенником. Даже зачитала пассажи из написанного ею. Описала фотографии и вежливо спросила, не желаю ли я сказать что-нибудь от себя. Сказать мне было нечего. Как только она ушла, я сделал заметки. Я не смогу купить завтра «Экспресс», но это неважно, потому что сегодня же впишу то, что она мне сказала, а завтра ты у меня будешь читать статью в поезде. Да, все кончено. Журналистка сказала мне, что у них уже есть комментарии Эдварда Хита и Роя Дженкинса. Меня ждет публичное бесчестие. Всех нас ждет. Меня обвинят, и справедливо, в том, что я солгал в своем заявлении для «Пресс ассошиэйшн», что получал деньги из неподобающего источника и продал свою свободу мысли. Твои начальники влезли туда, куда не следовало, и подвели своих политических хозяев. В скором времени неизбежно всплывет и полный список клиентов «Сластены». Будут насмешки, краска стыда и несколько увольнений. Что до тебя, после завтрашней прессы у тебя нет шансов уцелеть. Мне было сказано, что на снимках ты выглядишь ослепительно. Но тебе предстоит искать работу.
