Наталия Костина - Только ты
Ладно, оставим нашего любвеобильного местечкового героя-любовника в покое и пораскинем мозгами, пока еще есть время, а то выходить скоро. О господи, что ж я тупая такая… я же эту сумку только на днях взяла! Потому что та, другая, была уж слишком гламурная – а я решила, пока мы с Сорокиной будем работать, в старой куртке походить… для пользы дела. И сумку тоже взяла старую, скромную. И она пустая была: я в нее сама все переложила. И кошелек, и удостоверение, и пистолет… и все бумажки лишние выкинула! Значит, этого диска там не было и быть не могло! И на подозрении остаются только вчерашний и позавчерашний день, когда я сидела не в кабинете. Ага! Это уже намного легче! Так… позавчера я была у Сорокиной – и больше нигде. Значит, все-таки Лысенко? Потому как там, кроме меня, его и Ритки, больше никого не было. И зачем, спрашивается, ему это было нужно? Можно, конечно, отдать диски на экспертизу и узнать, одним и тем же мобильником это снимали или разными… а можно не позориться перед экспертами и просто Игорешу спросить. Ладно, чего это я уперлась в Лысенко? А если не он, то кто? Сорокина? Вот уж нет! Во-первых, она бы в гостиницу не пошла. Если бы ей был нужен Мищенко, она бы его сама вызвала. А если она к Нахапетову ходила? Глупости… она его терпеть не может. Тем более что он и уехал давно. И Рита Сорокина не стала бы ждать две недели, а потом тайком совать мне диск в сумку. Она бы мне его сразу показала, в тот же день, в доказательство того, что все мужики – сволочи. А вчера и позавчера в кабинете точно никого больше не было… кроме Марины. Она все время заходила… то одно приносила, то другое. А ей-то это зачем?! Ну, эта версия уж совсем неправдоподобная… Где я – и где Марина? И Лешка вроде на эту Марину и не смотрел никогда… зато Нахапетов весьма смотрел! Тогда не у него ли в номере они и развлекались? Очень возможно! А зачем ей тогда Лешка? Господи… это она таким образом обо мне позаботилась! Бедная, деликатная девочка… постеснялась просто подойти и рассказать! Все же видели, как Лешка за мной ухлестывает. Всем он голову задурил своей безответной любовью… кроме меня! Да и мне, если честно, едва удалось увернуться: если бы не Тим, я, может быть, и поверила бы в Лешкины глупости… Нахлынули старые чувства и затопили с головой и все прочей требухой – в том числе и с лакированным сердцем с золотой каемочкой! Как же, держи карман шире! Ой! Мне выходить!
Лысенко уже маячил у входа в общепит, и, проходя, она чуть заметно кивнула на преследовавшую ее фигуру. Катя встала в очередь, а женщина уселась за столик в углу, откуда можно было без труда обозревать зал, и не сводила с нее глаз. Игорь тут же пристроился на стуле рядом, развалившись и вытянув ноги, заблокировав, таким образом, проход напрочь. Катя купила мороженое и рванула к дверям. Женщина тут же вскочила, но Лысенко и не думал шевелиться.
– Позвольте?
Майор с незаинтересованным лицом глухонемого начал рыться в карманах.
– Эй… – незнакомка постучала его по плечу. – Мне пройти надо!
– Зачем? – выпучив глаза, тупо поинтересовался он.
– Ноги прибери! – прошипела особа в надвинутом на глаза капюшоне.
– Да они мне не мешают!
Женщина двинула столиком, уронила стул, на грохот стал оглядываться народ, но майор сидел, неколебимый, как скала.
– Каждый делает что хочет, – наконец изрек он. – Один сидит, другой ходит… целыми днями. За сотрудником уголовки ходит, – уточнил он. – Причем при исполнении. Зачем?
– А ты кто такой?
– Друг, – кратко ответствовал майор.
– Много у нее, я смотрю, таких друзей!
– А тебе-то что?
– Не твое собачье дело…
Катя стояла на улице, совсем рядом, и через стекло наблюдала ярко освещенную картинку, жалея лишь об одном – что не слышит разговора. Есть в такую погоду мороженое на улице, под валящимся на голову мокрым снегом, было чистым самоубийством, но она машинально откусывала его огромными кусками и глотала…
Наконец Лысенко отпустил свою жертву, и та, вылетев на улицу, чуть не в упор наткнулась на предмет своего любопытства: а именно на старлея Скрипковскую.
– Ну что? – поинтересовался Лысенко, ухватывая женщину сзади за воротник и стаскивая у нее с головы капюшон. – Может, теперь ты нам скажешь, что тебе от нее нужно?
– Да ничего мне от нее не нужно!
Катя вдруг узнала неотступно преследовавшую ее в течение последних дней девицу: это была та самая, которая сидела у Тима на койке, а он лежал с закрытыми глазами. Вот эта, длинноволосая ведьма, бьющаяся сейчас в руках у Лысенко с перекошенным от злости лицом, и наклонялась к Тиму, чтобы его поцеловать!
– Оставь ее в покое, – холодно сказала она. – Это любовница Тимура Отаровича.
– Что?! – девица даже перестала сопротивляться. – Кто любовница? Я?!
– Это твоего Тима, что ли? – у Лысенко тут же заблестели глаза.
– Он давно уже не мой, – устало сказала Катя.
– Конечно, не твой! – запальчиво выпалила растрепанная брюнетка, так хорошо запомнившаяся Кате. – Такой не твой, что сначала ходил сам на себя не похож, даже мне ничего не хотел рассказывать! Поэтому я за тобой и пошла – хотела посмотреть, кому ты теперь голову морочишь! И понять, что ты ему еще сделала! Потому что в последнюю неделю он вообще стал никакущий! Довела мужика! Он вчера даже оперировать отказался! Конечно, как можно оперировать, когда у тебя перегар на все отделение, круги под глазами и руки дрожат! А потом ввалился ко мне, хряпнул спирту, прямо неразбавленного, и заявил, что он его убьет!
– Кого? – Лысенко в сбивчивых выкриках брюнетки все никак не мог связать концы с концами.
Та запальчиво выдернула у него из рук свой локоть, за который майор ее придерживал – мало ли чего? И вообще эта психическая ему не нравилась.
– Мищенко твоего, а кого ж еще! – девица злобно ткнула в Катю пальцем.
Катя охнула. Лысенко, которого не так легко было пронять, поинтересовался:
– И что? Убил?
– Пока только морду набил! Сломал ему челюсть и сидит сейчас в КПЗ!
– Где сидит? – обомлела Катя.
– В отделении! В камере! И никого к нему не пускают! А там ему ваши сволочи дело шьют, как пить дать! А у него, между прочим, у самого лицо разбито, и бровь рассечена, и… Еще там его бить будут, я знаю! Вы ж все заодно, все! А ты, – она всем корпусом развернулась к Кате, и ее раскрасневшееся от гнева лицо перекосилось, – та сучка еще! Выставила его из дому ни за что ни про что – а все потому, что у тебя другой объявился!
– Спокойно! – сказал Лысенко, хотя прекрасно видел, что до спокойствия тут, как говорится, как до Киева огородами. – Ты сама кто ему будешь? Мать? Тетка? Милосердная сестра?
– Подруга детства, – буркнула та. – Мы с семи лет дружим. А теперь и работаем вместе. Ему в тот день, когда эта красавица заявилась, – она дернула плечом в сторону Кати, – плохо было. Он опаздывал, а ступеньки мокрые были. Он и поскользнулся, шею потянул, а назавтра у него была операция плановая… у ребенка. Я ему массаж сделала, потом иголки поставила… рефлексотерапевт я. А тут она нарисовалась! Дверь нараспашку – не постучала даже – «чем это вы здесь занимаетесь»? Фу ты, ну ты! А потом ка-а-к грохнет! Он за ней на улицу кинулся, прямо с иголками неснятыми! А ей только этого и надо было – предлог, чтобы от него отделаться! Потому что у нее однокурсник какой-то появился, старая любовь, которая лучше новой, он мне сам потом рассказал! Да ты, дура милицейская, ты ж мизинца его не стоишь!..
