Владимир Митрофанов - Врачу, исцелись сам!
1922-23 года рождения, хотя встречались и постарше. Что там, на встрече, происходило, неизвестно. Скорее всего, ничего особенного: встретились уже взрослые люди, мальчишками когда-то вместе воевавшие, вспоминали, поминали погибших, выпивали. Но отец вернулся с очень расстроенными нервами. Тетя Тоня говорила, что он сидел за столом и у него буквально текли слезы. Тетка, сама участница войны, бывшая зенитчица, спросила: "Коля, ты чего? Я же тебе говорила: не надо было никуда ездить! Я так вообще никому не говорю, что воевала". Отец же, вытирая глаза, сказал ей примерно так:
– Да я вовсе не жалею, что съездил, это было нужно, просто необходимо. Многих своих ребят встретил – семь человек из роты, а трое были вообще из нашего взвода – когда еще придется увидеться?
Жалко, конечно, Вани Сапегина не было, моего лучшего друга, вместе два года кормились. Жив, но не приехал. Не получилось. И все, в общем, было очень просто: ну, встретились, с трудом, конечно, узнали друг друга, посидели, но что-то такое там произошло, и я теперь не знаю, как с этим жить дальше. Там было вроде бы все хорошо, поговорили, и у меня, когда были на возложении венков, было прекрасное настроение, а потом в ресторане что-то произошло. Сейчас даже не могу об этом говорить. – Он снова вытер рукавом глаза. -
Просто не могу! И не спрашивай, Нюра, я сам не знаю, почему. Я просто не знаю, как теперь с этим жить! Я вдруг в один момент все вспомнил. А люди не меняются. Все стали старыми, но остались прежними по разговору, ужимкам, повадкам. Год тогда мы сидели в том лесу, сколько народу погибло совершенно зря просто немыслимо.
Командир наш тоже там был. Мы же дошли до Германии, но всех почему-то волнует именно то время, когда мы год сидели в том лесу на одном месте. Мы ведь тогда совершенно не знали, победим или нет. Мы были буквально рыжие от грязи и крови. Я лично, когда подумал, что война может еще быть года два, как-то уж очень расстроился. А тут двадцать пять лет прошло как один день. Ничего не вернешь. Мы тогда думали, что жизнь после войны будет совсем другой. Тогда мы расставались радостно, разъезжались по домам. Кстати, как только эшелон пересек границу, его тут же оцепили войска НКВД. Тогда казалось, что с войной навсегда покончено и с теми людьми, с которыми воевал. А тут оказалось, что они никуда не делись, что ребята еще живут. Теперь, расставаясь, многие плакали… Мне казалось, что все уже забыто, а теперь снова всплыло. Какие-то мелочи, которые, казалось, уже забыты напрочь, и которые я пытался забыть. Что-то я забыл, но многие помнили. Ты не поймешь. Я вдруг все вспомнил то, что пытался забыть, и кажется, мне это почти удалось – забыть, а тут вдруг увидел ребят – и вспомнил. И еще сказали: в прошлом году умер Саша Коротков. Не могу прийти в себя.
Почему мы ни разу за эти двадцать лет не встретились?
Тетка тогда очень удивилась этому: сколько тогда было убито, а тут в прошлом году умер человек и "не могу в себя прийти".
– Ты не поймешь! – ответил он.
Два дня отец пил водку и плакал, но потом как-то постепенно отошел от этой поездки, все-таки пришел в себя и такие тяжелые приступы депрессии у него больше никогда не повторялись. Острота войны все-таки потерялась, память стала затягиваться, как пруд ряской. Та встреча была последней, где они были еще относительно молодые, потом как-то разом народ стал исчезать – быстро умирать. Остались всего несколько человек, и уже изредка встречались только они, причем люди не самые близкие, некоторых он и не помнил, хотя и служили где-то рядом. С кем-то воевал рядом месяц-два. Знали одних и тех же командиров, общую обстановку. Ну, точно были где-то рядом, но не помнили друг друга. А с кем тогда в лесу – тех уже и не осталось.
Бывало и так: два парня из одной деревни служили на линкоре, и за всю службу ни разу не встречались. Какое-то время все еще было остро, это потом стало покрываться и замыливаться воспоминаниями, и острота ушла. Человек по природе своей склонен забывать неприятные вещи – это защита психики. Он не может быть постоянно в тоске или напряжении.
Борискову не запомнилось, ездил ли отец на встречи еще раз, но если и ездил, то таких последствий уже больше не было, и как-то он больше об этом никогда не упоминал.
Глава 6. День пятый. Воскресенье.
В воскресение Борисков снова встал в восемь, погулял с Микошей, потом, не завтракая, (Виктоша проговорила из кровати, не поворачиваясь и не открывая глаз: "Сам поешь, сделай себе яичницу" – и снова заснула), пошел в храм. Вдруг захотел причаститься. Говорят, что надо было к этому, то есть к смерти и причастию, специально готовиться, но готовится к этому было некогда. Так ведь и помереть было недолго без причастия. Он был крещеный в самом младенчестве по настоянию бабушки, но так сложилось, что в жизни никогда не исповедовался и не причащался.
Храм был полон народу, в основном были женщины. Борисков тоже встал в очередь на исповедь. Чего там нужно говорить, не знал. Из фильмов и книг представлял, как это происходит у католиков: священник сидит в будочке за шторкой, а ты ему все рассказываешь, а он потом отпускает грехи. У нас же священник накрывал голову специальной тряпочкой, что-то слушал, редко спрашивал. Были старушки, которые что-то долго говорили. Что они там могли такого нагрешить. Впрочем, как-то один знакомый продавец сказал, что с виду старушки все благообразные, но вот одна у них повадилась воровать из холодильников мороженое и делала это очень ловко. Знакомый историк
Илюша Парамонов говорил по этому поводу: "У нас почему-то ложное представление сложилось, что дети и старики уже по сути своей невинны. А ведь бабка эта запросто могла быть в молодости воровкой-мошенницей или проституткой, а Гитлер ведь тоже был когда-то ребенком, играл в песочнице с лопаткой. Путешественник во времени, увидев его в колыбельке или в той же песочнице, ни за что бы и не предугадал. И стал бы он убивать ребенка? Да и в Гитлере ли дело? Что тогда двигало людьми – некая идея! Попробуй, выйди сейчас такой же человек с подобными идеями, его и слушать-то не будут, разве что небольшая группа сторонников найдется. Или упекут в сумасшедший дом. Или если бы Ленина арестовало и расстреляло
Временное правительство, разве не было бы революции? Все обросло мифами. Кого-то может быть, и поймали, или убили, просто мы знаем только о тех, кто выжил, и кого сделали фетишем истории. Как вообще можно управлять такими массами народа, который не хочет ни работать, ни управляться? Жив надзиратель из концлагеря, который, говорят, в молодости перебил кучу народу, но так и не могут его посадить – уже нет живых свидетелей. На вид вполне приличный старик. А может быть, он уже исправился? Вряд ли он кого-нибудь убивал после войны. А люди разные есть. На корабле у нас был старослужащий – полный дебил – так и норовил кого-нибудь избить. И кто служил, наверняка знавали подобных идиотов, поскольку по каким-то социальным законам, они непременно и неизбежно присутствуют в коллективе, как и всегда еще один особый тип имеется – противный, слабый, которого все шпыняют и бьют. Так вот, про того мудака-старослужащего. Поставь его в то страшное военное время надзирателем -капо – в концлагерь, и дай ему волю убивать безнаказанно – что будет? То же самое – получится классический военный преступник. А кто-то ведь и ногти выдирал на допросах, и поэту Мандельштаму руку ломал? И где они теперь, те мучители? Кто-то ведь убивал, а потом давил еврейского актера
Михоэлса грузовиком. Это только про известных людей узнали, а сколько простых передавили непоэтов и неактеров!
Постепенно подошла и очередь Борискова исповедоваться. Священник, впрочем, особенно ничего и не спрашивал. Затем Борисков, может быть, и не совсем по правилам, но причастился.
Прямо у храма какие-то люди распространяли листовку против проведения прививок. Там говорилось, что будто бы прививать детей и взрослых вовсе не нужно, что это нельзя по каким-то причинам, чуть ли не религиозным. И что все придумано фармацевтическими компаниями, которые выпускают вакцины. Логику сочинителя этих листовок трудно было понять. Борисков знавал людей, которые своевременно не сделали прививку и умерли, заразившись. Хотя и побочные реакции на прививки тоже видел.
Когда Борисков пришел домой, там уже никого не было. Виктоша с
Олегом, видимо, ушли в театр, а Микоша спала у себя в лукошке. Дома
Борисков находится один не смог, как-то было тяжело. Посидев минут пять, он взял резервную литровую бутылку водки и пошел выпить ее к знакомым художникам. Те, как и обычно, обитали на Гороховой – там у них было что-то вроде сквота – крайне запущенная огромная квартира с темным коридором и к тому же довольно обшарпанная и вонючая. В одной из комнат он нашел Губаря – этот здоровенный дядя сидел на продавленном диване вместе со своими двумя женами. Было сильно накурено. Все были выпивши, но не пьяны. Старшая жена Алла даже в таком состоянии работала – пришивала куда-то лоскутки – то ли к одеялу, то ли к покрывалу. Другая губаревская жена что-то лепила.
