Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2009)
“В массовом сознании — а Толстой стал первой иконой массовой культуры, чем и объясняется его нечеловеческое влияние на умы (Томас Манн в эссе „Гете и Толстой” убежденно пишет, что, доживи Толстой до 1914 года, он смог бы остановить войну), — писатель остался графом в посконной рубахе, который рубит дрова, тачает сапоги и косит траву вместе со своим народом. Он первый придумал и на себе продемонстрировал обаятельность облика зэка — простого небритого дядьки в валенках и тулупе, на которого благодаря его трудам и страданиям снизошла вековая мудрость”.
“Внутри каждой цивилизации сидит интеллектуальный вирус под названием „Лев Толстой” (или Лао-цзы). Он соблазняет нас отказаться от всей той дряни — материальной и духовной, которая портит нашу жизнь и наш мозг. Наверное, человеческому интеллекту необходим этот критический вирус. Но лучше все-таки его контролировать. Если он вырвется из пробирки, пространство нашей жизни, освободившись от цивилизационного мусора, станет пространством концлагеря”.
Сергей Овчаров. “Я готов ставить чеховский „Вишневый сад” еще и еще...” Интервью ведет Александра Тучинская. — “Искусство кино”, 2008, № 9.
“Уже давно сложился стереотип со времен МХТ, что комическим ключом пьесу не открыть. А ведь у Чехова написано на обложке — комедия. Чехов написал, по его выражению, водевиль, почти фарс”.
“„Вишневый сад” стоит отдельно в его необычном творчестве. Это какое-то провидческое произведение, созданное тогда, когда кино еще не было искусством, а театр современный его не удовлетворял: ни рутинно-академический, ни натуралистический по методу раннего МХТ. Может быть, он создал основу для кино будущего. Это не киносценарий, а что-то на грани с телевидением, тот вид искусства, который появится после телевидения. Не занимаясь политикой, не очень понимая современные революционные брожения, он дал и предвидение хода русской жизни”.
“И Епиходов, и Петя Трофимов — очевидные фигуры будущей революции: Петя — ее романтик, которого застрелит в подвалах хоть и тот же Епиходов. Бессмысленный, никчемный человек, доказывающий свои претензии на существование в отторгающем его обществе, заряжен отрицательной энергией, от него будет не двадцать два несчастья, а двадцать два миллиона несчастий. <...> Аня — сильная натура, из таких, как она, вырастали женщины-комиссары. Вроде Ларисы Рейснер”.
“Есть несколько версий фильма [„Сад”], но до конца из-за финансовых причин доведена только одна, самая короткая. Четырехчастная картина содержит больше комических сцен и очень соответствует формату сериала — короткие части легко смотреть современному зрителю с его клиповым сознанием. В полной версии есть некоторые сцены, которых нет у Чехова: например, Епиходов в чулане разговаривает со скрипучими своими сапогами, с которыми он борется. Словом, есть трагифарсовые решения. Для меня четырех-, трех- и двухчасовые варианты фильма — это замечательный профессиональный опыт, результат которого, скорее всего, никто никогда не увидит. Как не покажу я никому и спектакль, который снимался на видеопленку во время проб с актерами: без всяких декораций, закрывшись от всех, мы снимали версии персонажей. Это был интимный процесс погружения в материал, своеобразная лаборатория, которой не хочется делиться”.
От объяснительной к рассказу. Александр Карасев: “На войну тянет”. Беседу вел Михаил Бойко. — “НГ Ex libris”, 2009, № 7, 26 февраля.
Говорит Александр Карасев: “Я сразу столкнулся с тем, что читатели не понимают значения многих слов. Скажем, девушка не знает, что такое развод в армии, представляет себе бракоразводный процесс и не понимает, о чем речь. Это было необходимостью.
А потом стало своеобразным хобби. Позже я стал стараться больше задействовать общеупотребимый словарь. Писать вместо „берцы” — „ботинки”. Но не всегда это возможно”.
“Я имею такой тип энергетики, который мне позволяет максимально вложиться в текст на коротком отрезке времени. Одним мощным ударом. Это еще называют „коротким дыханием”. Поэтому оптимальным для меня является жанр рассказа. Чтобы мне написать роман, нужно измениться, чтобы изменился тип энергетики. Возможно, это произойдет с возрастом или как-то еще, а вероятно, не произойдет. <...> Я фактически сам не выбирал жанр. Если я начну писать повесть, все равно выйдет рассказ, причем я всегда этому рад, потому что хороший рассказ всегда лучше повести, которая скучна, растянута”.
См. также: Игорь Савельев, “Ты не генерал, и слава богу” — “Новый мир”, 2009, № 3.
Марина Палей. Каталог знаменитых симулякров from OLEG . Комментарии в имейлах к друзьям по переписке. — “Урал”, Екатеринбург”, 2009, № 2 <http://magazines.
russ.ru/ural>.
“Вполне могу представить оторопь и раздражение по поводу „Брендa” у слабо ориентированных в современном контексте. Эти скромные дегустаторы литературы, конечно, посчитают, что Олег Сивун (в дальнейшем О. С., или Автор) преподнес им буквально сатанинское яство, притом с единоличным правом на копирайт. Между тем, существуя в пределах приватизированного одиночества, любой автор нерасторжимо связан густой капиллярной сетью с уже готовыми образами живого и мертвого, которые он, в соответствии со своей природой, перерабатывает. Насчет преемственности, заимствования и переработки — Набоков писал, что помнит связь каждой своей строки с „первоисточником”. Исчерпывающей является формулировка Бродского: все мы воруем; здесь важно не у кого, а кто ”.
“Итак, „Бренд” буквально „нафарширован” упомянутыми знаковыми ориентирами — в этом его шарм, кураж, блеск (безоговорочные не для всех) — и, разумеется, стиль — соответствующий художественной задаче. Конечно, „Бренд” необходимо рассматривать в контексте современной, в частности постмодернистской, литературы, включая зарубежную. Не только потому, что таковой должна быть методология добросовестного критика, но также и потому, что на это — притом эксплицитно! — указывают специфические приемы самого Автора”.
“Эта моя интродукция к тому, что не могу я написать сейчас о „Бренде” столько, сколько хотела. И потому еще эта невозможность, мягко говоря, досадна, что заслуживает „Бренд” более подробного, более въедливого и одновременно более широкого исследования. Больно уж репрезентативен. Это с одной стороны. И, несомненно, феноменален (в первом словарном значении слова „феномен”) — с другой. Этот текст создал значительный прецедент в истории русской литературы”.
Борис Парамонов. Наедине с великаншей. Сартр в русском контексте. — “Иностранная литература”, 2009, № 1 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
“Есть книга американца Артура Менделла „Бакунин: корни апокалипсиса”: анархист Бакунин, говорит автор, отнюдь не был апостолом свободы, его анархизм — это невротическая черта человека, боящегося ответственности и не способного к какому-либо позитивному жизненному усилию; радикальные слова и нежелание отвечать за последствия своей риторики — конститутивная черта всех интеллигентов, западных включая, настаивает американец. Получается, что „дьявол”, „умный дух небытия” — всего-навсего интеллигентный невротик, в „диаболическом” открывается „человеческое, слишком человеческое”. Нужна очень большая историческая культура (которой и в Германии не было, не говоря о России), чтобы бакунинские поджоги оказались только игрой, и преимущественно „детской”. „Молотов-коктейль” — это не серьезно, это не Сталин. Май 1968-го во Франции по истечении времени оказался фильмом Бертолуччи „Сновидцы”. Приехали родители и выписали чек деткам, насосавшимся веселящего газа: настоящий конец Великой революции. Но не в детках-наркоманах этот результат, исход, точка над i, а у Бертолуччи: то, что было реальным террором („ужасом”), превратилось в игру, в „поэзии блуждающие сны”. Это и есть культура: Бертолуччи как ответ Робеспьеру, Томас Манн — Гитлеру (или Ницше?). Кому же отвечает Сорокин — действительно Достоевскому?”
Псалтирь русского философа. Владимир Варава о литературоцентризме отечественной мысли. Беседовал Алексей Нилогов. — “НГ Ex libris”, 2009, № 6, 19 февраля.
Говорит Владимир Варава: “Радикальный этический дискурс о человеке смертном и страдающем наиболее адекватно может быть выражен не в трактатной и не в системной форме. То, что в России нет особо развитых философских систем, знак того, как высоко у нас этическое напряжение, не поддающееся выражению в какой-либо логически ограниченной форме. Примером такой аналогии на Западе является фигура Фридриха Ницше с его „стилем”, „филологией” и „поэзией””.
