Белобров-Попов - Русские дети (сборник)
— А как ты знаешь, что пришёл нужный момент?
Он смеялся и не отвечал.
— Я тебе уже говорил про различие Эразма и Лютера? Помнишь? Но сегодня послушай ещё раз, я придумал новый поворот мысли. В связи с крестьянскими войнами в Германии.
И мы шли вокруг дома, петляли дворами, и он рассказывал про Реформацию, Тридцатилетнюю войну, Томаса Мюнцера и Лютера.
И я говорил ему: «Ты всем всё рассказываешь, а сам не записываешь. Вот они украдут твои мысли?»
А папа отвечал: «Мысль невозможно украсть. Они же не знают, почему я эту мысль подумал. Они же не знают другой моей мысли. Интересно то, почему одна мысль появляется из другой. Интересно всё вместе, интересно то, как устроена моя голова, — а это устройство украсть нельзя».
Его друзья становились большими начальниками, делали карьеру, зарабатывали деньги. Они ездили на конференции, выступали. А папа гулял со мной вокруг дома и рассказывал историю философии. Смеялся и сочинял свои смешные стихи.
Он однажды написал стихи бывшему другу, который стал большим начальником:
За славу не продали душ бы,
Но чья-то в этом есть вина,
Есть государственные нужды,
В них наша жизнь вовлечена,
И на обломках нашей дружбы
Чиновных чудищ письмена.
И мы ходили вокруг дома — каждый вечер, с восьми до десяти, — смотрели, как зажигаются жёлтые окна блочных домов. Я уже стал художником, начал рисовать картины. А рисовать учил меня папа. Он сам рисовать не умел, но понимал про рисование всё. Он мне подарил маленький альбом Гойи и написал на первой странице:
Покорства испытания
По корни их растлили,
Но всё ж спаслась Испания,
Воспрянет и Россия.
Добрый молодец, гой еси,
Стань ты Гойею на Руси.
Он очень хотел вернуться в Аргентину; он говорил про себя: «Я портеньо» — так называют себя жители Буэнос-Айреса, потому что Буэнос-Айрес — это порт Атлантического океана. Его однажды спросили: «Вы в каком районе родились?», а он ответил: «В районе Атлантики».
Но его не пускали ни в порт Атлантики, ни ближе: до шестидесяти пяти лет ни в какую страну не мог поехать, и на похороны сестры его не отпустили. Когда тётя Лиля умерла, папа дошёл до кабинета большого начальника — хотя вообще он был настолько равнодушен к начальству, что, даже когда его звали, не являлся на приёмы. Так вот, он дошёл до большого начальника — а тот сказал папе: «Вы не знаете, как там хорошо! Если вы туда приедете, вы там останетесь!»
— Неужели там коммунизм построили? — спросил папа и засмеялся.
— Нет, коммунизм у нас, — сказал начальник.
— А, вот как, — сказал папа. И ему не позволили ехать на похороны.
Потом его всё-таки отпустили в Аргентину на целый месяц. Наступила перестройка, новые чиновники разрешили папе съездить на могилу к сестре и разобраться с её рукописями. Папа собирался на родину (ведь Аргентина — это была его родина, он же родом из Буэнос-Айреса) и приговаривал:
Пусть меня встречают барды
Аргентины, между прочим!
Я приеду por la tarde,
А уеду Por la noche!
Потом он вернулся, и мы опять гуляли вокруг дома, и вовсю шла перестройка, рушилась страна, побеждал капитализм, и хотя папа не любил то, что было прежде, — новый строй ему тоже совсем не понравился. Он писал книгу «Империя наизнанку» — её ещё надо расшифровать, она написана папиным непонятным почерком.
Он по-прежнему остался в стороне от волн истории — он любил океан. Те, кто вчера числился фрондёрами, давно стали начальством нового типа — но папа никогда не был фрондёром; он был портеньо.
Он гулял вокруг дома и писал философию истории. Когда выходили бойкие книжки, морщился.
А потом у него разорвалось сердце.
Сделали операцию, и он лежал в реанимации — день, другой, третий. У него была вентиляция в лёгких, и он умирал. Мне посоветовали пойти в церковь к чудотворной иконе. Я пошёл и молился иконе какой-то чудотворицы, но это к папе не имело отношения.
Тогда я поехал на площадь Маяковского, встал перед памятником Маяковскому и кричал стихи:
Делами,
кровью,
строкою вот этою,
нигде
не бывшею в найме, —
я славлю
взвитое красной ракетою
Октябрьское,
руганное
и пропетое,
пробитое пулями знамя!
И ещё я кричал:
Мы живём,
зажатые
железной клятвой.
За неё —
на крест,
и пулею чешите:
Это —
чтобы в мире
без Россий,
без Латвий
жить единым
человечьим общежитьем!
И ещё я кричал:
Чтоб день,
который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
на первый крик:
— Товарищ! —
оборачивалась земля.
Чтоб жить
не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
в родне
отныне
стать
отец
по крайней мере миром,
землёй по крайней мере — мать.
Прохожие думали, что я сошёл с ума. Я громко плакал и кричал стихи. Это были те самые стихи, что папа мне тысячи раз прочёл в детстве, когда мы с ним гуляли вокруг дома.
И стихи помогли. Папа стал дышать. Убрали вентиляцию из легких.
Врачи опасались, что он лишился рассудка; так бывает со стариками, когда случается удар и они долго находятся без сознания. Надо было проверить, сохранилась ли память.
Я спросил его:
— Папа, ты меня слышишь?
— Да.
— Ты помнишь, что Маяковский написал про тех, кто крадёт деньги у своего народа?
И умирающий папа сказал:
Я
Белому
руку, пожалуй, дам,
пожму, не побрезговав ею.
Я лишь усмехнусь:
— А здорово вам
наши намылили шею!..
Но если
Скравший
этот вот рубль
ладонью
ладонь мою тронет,
я, руку помыв,
кирпичом ототру
поганую кожу с ладони.
И папа жил ещё неделю. А потом умер.
Он посмотрел прямо вперёд и спросил по-испански: «Donde estoy?»
Это значит: где я нахожусь? Он, вероятно, уже был там, где встречаются все лучшие люди: Платон, Кант, Маркс, Грамши, Маяковский, храбрые гаучо. Наверное, там все ходят в пончо и пьют матэ. Там нет униженных, и там не оскорб ляют народ. Там пеоны победили латифундистов и все философы гуляют вокруг дома с детьми.
Папа спросил: donde estoy? И умер.
И надо жить дальше.
Шамиль Идиатуллин
Кареглазый Громовик
— Ну и что, — сказала девчонка. — Зато у нас машина есть, джип, вот. И папа сказал, что вторую купит.
— Па-адумаешь, — протянул Данька. — А моя мама…
Он решил соврать, что мама купит третью, и не джип, а гоночную, но не успел. Девчонка заулыбалась и повторила:
— Мама. Мама, да? А папы нету, да?
Данька запнулся и понял, что деваться некуда. Он хотел сказать круто, хотел сказать красиво, хотел сказать длинно и в рифму. Но сказал очень просто и как надо:
— Зато у меня есть Громовик.
— Кто-о?
— Громовик, кареглазый.
Глаза у девчонки, не карие, конечно, а серые и вредные, скакнули. Она помотала головой так, что вредная светлая коса выскочила из-за спины и спряталась снова, как язык хищной, но косоватой ящерицы.
— Покажи, — потребовала она.
Данька немножко смутился:
— Не с собой.
— Что ты врёшь, Громовик не может быть не с собой. Врёшь ты всё, понял? Врун!
— Ах, я врун? Я врун?!
Данька задохнулся, подыскивая слова, и понял, что слова не нужны.
— Щас, — сказал он с угрозой. — Щас-щас.
Развернулся и почти побежал к своему купе.
Данька чуть не воткнулся в ребро жёсткой двери, хотя щель была пошире, чем плечи. Поезд качнулся назло. Вредная девчонка наверняка захихикала, но Данька озираться не стал. Пусть хихикает, недолго осталось. Потом Данька хихикать будет.
Мама смотрела в окно и не обернулась на грохот, с которым ввалился сын. Данька думал почему-то, что мама опять в туалете, десятый раз, или в курительной, поэтому немножко растерялся. Но мама не отрывалась от далёкого белого домика на самом краю жёлтого поля. Домик еле заметно отворачивался от поезда, как первоклашки от завуча.
Данька понял, что если будет тихим и быстрым, как Макс-молния, помощник Громовика, то мама его вообще не заметит, и принялся тихо и быстро раздвигать молнию чемодана. Почти получилось, замок вжикнул совсем шёпотом, но мама, как всегда, заметила. В самый неподходящий момент, когда Данька нащупал папочку с бумагами, а в ней — направление.
— Нюшка, ты что ищешь? — спросила мама, с трудом отвернувшись от окна.
Данька невнятно пробормотал что-то убедительное и поспешно зашуршал пакетом с фруктами. Мама показала улыбку, хотела что-то сказать, но отвернулась снова — будто в окно смотреть. Но зажмурившись в окно не смотрят. А мама зажмурилась — Данька это по ресницам видел.
