Владимир Кормер - Наследство
— Да, кстати, — вспомнил Вирхов. — А этот иностранец, который был у отца Владимира. Мне показалось, что он тогда заинтересовался вами как-то особенно. Он что, правда монах, из ордена? Чуть ли не иезуит? Или об этом нельзя говорить?
— Нет, что вы! — воскликнула она. — Кто вам сказал? Нет, мои дорогие иезуиты не такие. Я вам потом расскажу, какие они. А это несчастный, одинокий человек. Он приехал туристом. Он наполовину русский, вернее еврей. Его отец был когда-то знаком с моей мамой. Григорий Григорьевич в детстве, по-видимому, слышал нашу с мамой фамилию и теперь сразу обрадовался. Бедняга, он не имел понятия, что такое моя мама. Ужасно неловко получилось. Я раза два приглашала его к нам, так мама устроила такой скандал! Ушла из дому на целый день, хотела даже остаться ночевать у знакомых! Ужасно было, ужасно!
— У вас, стало быть, матушкина фамилия?
— Да, правильней сказать, одного из ее мужей, который был у нее в ранней молодости, но, кажется, не моего отца. Мама так не любит говорить о том времени! По некоторым признакам я, правда, склонна думать, что мама тогда придерживалась несколько более свободных взглядов… Она чуть ли не танцевала в кабаре! И, конечно, не одного мужа имела. Она долго жила за границей… Странно, что и Наташа тоже не любит говорить о том времени. Вернее, как раз очень понятно: эти темные годы остались для них непреодоленными. Мнимость тех лет еще сидит у них внутри. Разве Наташа поступила бы так, если б сумела преодолеть в себе все то? У меня иначе. Все нелепое, смешное, шестовское[20] в моей жизни стало теперь единственно реальным. Не единственно «запомнившимся», а настоящим, чем-то, что есть «на самом деле». Прочее и было мнимостью… Значит, было одно, более реальное, — просьба, то есть надежда, и вверх! Иначе не за что было бы им меня вытащить. Но что мне делать с милым моим Григорием Григорьевичем, сама не знаю. К Наташе в больницу его ведь не поведешь. Ну да ничего, теперь должен вот-вот приехать Андрей Генрихович, первый муж Наташи. Он любит поговорить, хотя при мне Наташа никогда не давала ему развернуться… А откуда же вы решили, что Григорий Григорьевич иезуит?
— Мне сказал Мелик. Он, правда, не сказал определенно, я так понял. Может быть, я ошибся…
— Да, а вы знаете, что у Мелика нашелся отец! Я так рада за него! Он позвонил мне вчера совершенно пьяный и сказал. Трудно было разобрать, что он там лопочет, но я поняла.
— Странно, — поморщился Вирхов. — Он мне звонил сегодня утром, но ничего не сказал…
— Не так уж странно, — спокойно возразила она. — Ведь я ему как сестра почти.
— М-да, — сказал Вирхов. — Лучше бы он у него теперь нашелся где-нибудь в Израиле. А кто же его отец?
— Я не поняла, он был такой пьяный. Но от такого известия простительно и напиться… Господи, помоги ему!.. Я часто молюсь за него. Как знать, может быть, это мои молитвы были услышаны. Я даже думаю — да простится мне! — что все это время я и держала его, не давала ему упасть своей молитвой. Мы не виделись иногда годами, но я всегда знала, каким-то нюхом чувствовала, что с ним в эту минуту. Он бывал очень слаб. И я всегда думала о нем и молилась за него… Ах, чувствуете ли вы — как нас держат, как будто чудом держат в воздухе, или — ведут за руку? Или еще — как будто висит на дереве гнездо. В общем, два ощущения: не дают упасть и держат — не дают толкаться в темноте, сбиваться с дороги. Но ведь это в долг!
Высокое эхо ее звенящего голоса замерло где-то в отдалении, отразившись от каменных стен. Детям наскучило играть с костром, и они убежали, пошвыряв в него на прощание камнями. Слабое пламя взметнулось и быстро потухло под ветром, закрутившим по пустырю тоненькую струйку дыма. Сразу сделалось холоднее, хотя сюда, до скамейки, жар, конечно, все равно не доходил и прежде.
— Безотцовщина — тяжелая вещь, — сказал Вирхов, ощущая потребность исповедоваться. — Смотрите, у наших ведь почти ни у кого нет отцов. Ни у вас, ни у меня. Я ведь тоже отца почти не помню. Моего отца посадили в тридцатом году, когда ему было двадцать два года. Не знаю, за что посадили, семейные легенды на этот счет расходятся. Скорей всего, за какую-нибудь ерунду. Ему и дали-то немного — всего три года, но по пятьдесят восьмой. Бабушка говорила, что его подзаложил приятель. Не знаю, так ли это… Отца потом выпустили, определили ему «минус шесть»[21], мать за него вышла замуж в самом тридцать седьмом году. Не думаю, чтобы они понимали этот шаг как героический, как у жен декабристов. Просто не представляли себе еще разворота событий. Считали, что вот-вот отцу разрешат вернуться в Москву, все будет в порядке. Остались отцовские письма, я их недавно у бабки читал, по письмам хорошо это видно. Ну вот, вместо того стало раскручиваться все это. У бабки сохранилась отцова трудовая книжка, еще не такая, как теперь, а на оберточной такой скверной бумаге со щепками. Там хорошо видно: «Уволен по сокращению штатов», «Уволен по сокращению штатов». Здесь, в Центральной России, устроиться явно уже было невозможно, их так и отодвигало постепенно на Восток, все дальше в Сибирь. Я родился уже под Красноярском, в таком местечке, где и сейчас, говорят, нет ничего, кроме лагерей. Отец умер в сорок третьем году, здоровье, видно, было уже подорвано окончательно… А мать так и осталась в Сибири…
Они сидели некоторое время молча. Она начала вдруг читать стихи, Марину Цветаеву, читала внезапно осевшим, прерывающимся голосом, со слезами на глазах:
Мне все равно, каких среди Лиц ощетиниваться пленным Львом…
— Господи, — сказала она, прочтя еще несколько стихотворений и совсем расстроившись, — как это отвратительно, что люди, которые прежде не пускали ее на порог, смеялись над нею, теперь пишут о ней статьи, воспоминания, анализируют, восхищаются!..
От холода и горя она совсем побледнела. Вирхов обнял ее за плечи, прижал к себе, другою рукою стиснув ее заледеневшие пальцы.
— Да, да, это так, — шептал он, не зная, как лучше ее утешить и доказать ей, что действительно понимает ее и сам думает так же.
Еще несколько минут они провели неподвижно, он все прижимал ее к себе, стараясь делать это нежнее и необиднее. Вдруг он заметил, что она не сопротивляется этому, вернее, сопротивляется, но не так, как могла бы. Тогда, уже не таясь, он обхватил ее обеими руками, придвигаясь вплотную к ней, приближая свое лицо к ее волосам, вдыхая ее запах и стараясь обратить ее лицом к себе. Она по-прежнему немного упиралась, но не так, как могла бы. Он услышал, как дыхание ее изменилось, она задышала чаще. Платок ее давно уже съехал назад. Вирхов поцеловал ее волосы, она отворачивала и прятала лицо. Он все-таки повернул ее к себе, но поцеловал не в губы, а неловко в лоб, в холодные щеки. Глаза ее были закрыты, лицо теперь поднято вверх. Он поцеловал еще. Прижался щекой к ее щеке. Отстранился, посмотрел на нее. У нее был такой вид, как будто ей было плохо с сердцем.
— Вам не плохо? — участливо и робко спросил он.
Не открывая глаз, она взяла его руку и положила к себе на грудь под пальто. Стараясь не оскорбить ее, он стал тихо гладить ее грудь, нащупывая через платье и понемногу сжимая все сильнее и откровеннее. Она трепетала и подавалась к нему всем телом, часто-часто дыша.
Наконец она очнулась и отстранила его руку. Открыв глаза и отодвинувшись от него, она застегнула пальто, поправила платок. Слабо улыбнулась Вирхову.
— Вот и я подверглась нападению бесов, — сказала она.
XXVI
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Проровнер действительно много лет работал на советскую разведку. Первое поручение он выполнил еще в 1922 году в Париже. Старый, еще петербургский знакомый, о котором Проровнер примерно знал, что он давно большевик и играет какую-то заметную роль в новой России, а здесь, в Париже, находится в служебной командировке, попросил его оказать дружескую услугу, оставить в нужном месте, на бульваре, на лавочке газетный сверток. Через пару месяцев тот знакомый, снова вернувшийся в командировку, попросил его о том же самом, но был готов уже оплатить работу. Проровнер отказывался, но, находясь в трудном положении, напоследок согласился. Ко всему прочему, у него на руках был тогда двухлетний сын, оставленный ему беспутной матерью-немкой. Чтобы обеспечить себя и ребенка, Проровнер выполнил еще несколько подобных же несложных поручений, получая за это небольшие суммы, а затем и сам проявил инициативу, рассказав своему знакомому про одну бе логвардейскую организацию, о делах которой был хорошо осведомлен, имея там друзей. Его работодатель просил уточнить некоторые сведения. Они долго беседовали в тот раз о том, каких убеждений придерживается Проровнер, и Проровнер говорил ему, что всегда, в сущности, был близок к марксизму, особенно же теперь, столкнувшись с западным буржуазным миром. Знакомый хвалил его, сказал, что в Москве уже знают о нем, что грехи его прощены и если он захочет, то всегда сможет вернуться в Россию, чтобы зажить спокойной и счастливой жизнью. Проровнер выяснил все, что мог, об этой организации, для чего ему понадобилось еще ближе сойтись с ее членами и фактически примкнуть к ней, так что он выполнял уже и их поручения и тоже полу чал за это кое-какие, хотя и меньше, суммы: организация все-таки была ничтожной. Затем он установил связи еще с некоторыми такими же организациями и кружками, регулярно поставляя данные о них сначала этому своему знакомому, а потом, когда того отозвали, другому человеку. С этим он работал уже более или менее четко — по заданиям, как настоящий резидент. Дружеских отношений не было, человек этот рассматривал себя, казалось, лишь как связного между резидентурой и Москвой. С третьим, сменившим его, уже точно было так. Его прислали, чтобы передать в ведение Проровнера еще какие-то явки, сообщить ему условные коды. Всякая доморощенность кончилась, но это было и кстати, потому что в это время Проровнер почувствовал себя впервые под подозрением: он допустил осечку, обнаружив вдруг в разговоре с главой своей организации, что знает то, о чем знать ему не полагалось. Тут же стало известно, что его домашние встречи с знакомым-большевиком были кем-то замечены. Проровнеру удалось выкрутиться, но с организацией пришлось порвать. С согласия Центра он перебрался в Берлин, затем в N. Задачей, поставленной ему, было изучение внутреннего состояния НСДАП, а позже, когда представилась возможность работать в патентном бюро, изучение промышленной структуры района. Организация лейтенанта Ашма-рина явилась для него просто счастливой находкой: с точки зрения основных задач участие в такой организации обеспечивало хорошую «крышу». Одобряя этот шаг, Москва недоучла природной активности своего резидента, а также общего низкого уровня членов организации. Проровнера буквально вынесло наверх — в теоретики Движения, остаться рядовым участником, скромным исполнителем он не мог.
