Тот Город (СИ) - Кромер Ольга
– У меня обнаружили стеноз митрального клапана, – сказал он. – Бессимптомный пока. Как оно будет – не знаю. Но я хотел вас попросить. Надя – она сильная, только когда я рядом. Без меня она не справится. За Татьяну я не боюсь, она – как кошка, всегда на четыре лапы приземлится. А Андрей – он другой. Я хочу, чтобы он не боялся, понимаете? Надька боится, её уже не переделаешь. Андрей – другой, совсем другой, он думает, он стихи пишет. Я ему ничего не рассказывал, Надя просила. Но я не хочу, чтобы он боялся, понимаете?
– Понимаю, – сказала Ося. – У меня есть знакомый профессор-кардиолог и…
– Не надо, – перебил он. – Этого ничего не надо, я ведь ценный кадр, лауреат, меня хорошо лечат. Вы только обещайте мне, если вдруг…
– Обещаю, – сказала Ося. – Обещаю. А теперь выкинь это из головы и давай поговорим всё-таки с этим профессором.
– А вы всё такая же упрямая, – заметил он.
– Ты – тоже, – сказала Ося.
Умер он через пять лет после этого разговора, через три года после скандала, вызванного Осиным вторым альбомом. Умер мгновенно, у себя в кабинете, на глазах у секретарши. Осе позвонила Татьяна, сказала:
– Папа вчера умер, он оставил мне письмо, там написано обязательно дать вам знать. Похороны завтра, на Серафимовском, в двенадцать. Я так тихо говорю, чтобы мама не слышала.
На кладбище было много народу, много официально выглядящих венков и официально выглядящих людей, играл оркестр. Ося стояла в отдалении, слишком сильным и неожиданным был удар, объяснять и объясняться не было ни сил, ни желания. Надя в чёрном платье и чёрном платке рыдала над гробом, её поддерживала очень похожая на неё круглолицая девушка. Высокий худой мальчик с острыми, как у Пети, локтями и коленками, растерянно стоял рядом, смотрел, не отрываясь, в глубь могилы, губы у него шевелились, как в молитве. Когда кто-то из взрослых протянул ему лопату, он испуганно отшатнулся.
– Здравствуй, Андрей, – шёпотом сказала ему Ося.
Через три недели она подошла к нему на пешеходном переходе, сказала:
– У тебя такой вид, как будто ты только что дописал стихотворение.
Глаза у него по-детски округлились, он глянул на Осю недоверчиво, почти испуганно, сделал шаг назад, но загорелся зелёный свет, и люди пошли по переходу, увлекая их за собой.
– Вы тоже пишете стихи? – спросил он.
– Нет, – сказала Ося. – Стихов я не пишу, но очень люблю их читать. А пишу я картины. Я художник.
– Хороший? – спросил он.
– Это не мне судить, – сказала Ося. – Могу показать тебе, и ты сам для себя решишь. Хочешь?
Мальчишка улыбнулся и зашагал следом.
Тринадцатая интерлюдия
Самолёт из Ухты в Ленинград летел три часа, и все три часа я думал об Осе. Я надеялся, что успею, расскажу, что она ещё сможет услышать и понять. Я был виноват перед ней. Когда она рассказала мне свою историю, я был так зол, что ушёл, не попрощавшись, и целый месяц не ходил к ней. Мне казалось, что она обманула, предала меня, хотя, в чём заключалось предательство, я и сам понять не мог. Через месяц она мне позвонила, сказала, что ложится в больницу, и попросила поливать цветы.
– Полью, – буркнул я и повесил трубку.
На следующий день после занятий я отправился к ней. В квартире было чисто и тихо, чайник был холодным, холодильник – пустым. Полив цветы, я заглянул в спальню, там у стены стояли ящики, которые мы с Осей упаковывали месяц назад. Я подошёл к самому большому, с надписью «Андрей». Ящик был не заклеен, я открыл его, сказав себе, что если это про меня, то я не желаю больше никаких секретов.
В самом верху, сразу под крышкой, лежала записка. На сложенном в четыре раза тетрадном листке каллиграфическим Осиным почерком было выведено: «Андрею». Я развернул листок.
«Милый мой Андрюшка на побегушках, – начиналась записка. – Ты сердишься, и ты имеешь на это право. Когда ты сердиться перестанешь, ты поймёшь, что у меня не было особого выбора. Мне тоже не хотелось начинать наши отношения с умолчания, но ещё меньше мне хотелось причинить боль твоей маме и уж совсем не хотелось нарушать слово, данное твоему отцу. Хотя мы никогда об этом не говорили с ним, я всегда относилась к Пете как к сыну, и он это знал. А теперь я отношусь так к тебе и верю, что ты сумеешь всё понять и простить меня.
Твой папа, если бы он мог тебя видеть сейчас, сказал бы про тебя «ничего мужик», и это самое важное. В сущности, это единственное, что важно.
P. S. Я надеюсь выйти из больницы если не совсем здоровой, то хотя бы поздоровее. Если этого не случится, на дне ящика лежит папка с разными бумагами, которые могут быть тебе интересны».
Из больницы Ося вернулась в странно взбудораженном состоянии, словно она куда-то опаздывала или что-то не успевала. Мне она ничего не сказала, но я подслушал её разговор с Урбанасом, приехавшим вопреки её запрету.
– Разрезали и зашили, – сказала она.
– И ничего нельзя сделать? – спросил он.
– Врач сказал, что в силу моего почтенного возраста все процессы протекают медленно, так что я ещё поживу, Витас. Но теперь мне надо торопиться. Я могу не успеть.
– Ты всегда боялась не успеть, – сказал он с тяжёлым, глухим прибалтийским акцентом.
После больницы жизнь потекла обычным чередом. Раза два в неделю после университета я забегал к Осе. Заставал я её обычно или с карандашом в руках, или за пишущей машинкой, которую подарил Урбанас, – Ося довольно бойко на ней стучала. Как-то вечером, глядя на машинку, я рассказал Осе про персональные компьютеры, появившиеся в университете. Она захотела на них посмотреть. Я договорился со своим бывшим одноклассником, работавшим в ВЦ оператором, и он согласился пустить нас на одно из своих ночных дежурств. Ося его покорила. «Классная у тебя бабка», – шепнул он мне, пока Ося разглядывала распечатанную на ЭВМ репродукцию «Джоконды».
Ося же вернулась из нашего ночного приключения очень задумчивая, выдала мне полтинник и потребовала, чтобы я раздобыл ей на книжной толкучке книгу Винера «Творец и робот», которую упомянул одноклассник. Книгу я достал, она прочитала её за ночь, приказала мне:
– Ты должен это прочитать.
– Зачем? – спросил я. – Кибернетика меня не интересует.
Вместо ответа, она открыла книгу, прочитала с выражением: «Достаточно легко защищать добро и сражаться со злом, когда добро и зло чётко противопоставлены друг другу разграничительными линиями и когда те, кто находится по другую сторону, являются нашими заклятыми врагами, а те, кто по эту сторону, – наши верные союзники. Но что, если нам в любой ситуации придётся спрашивать себя, кто друг, кто враг? Как быть, если вдобавок мы препоручили решение важнейших вопросов неумолимой машине, которой следует задавать правильные вопросы заблаговременно, ещё не разобравшись полностью в сути процесса, чьим посредством добываются ответы?» – и спросила требовательно:
– Понимаешь?
Я вздохнул, меня частенько утомляла и раздражала её сумасшедшая, не соответствующая ни возрасту, ни прожитой жизни активность. Наверное, я просто завидовал её редкому умению находить интересное в самых скучных и непонятных вещах. Книгу я прочитал, мало что понял, но расспрашивать её не стал – к концу моего второго курса у неё начались сильные боли. О том, как ей плохо, я догадывался только по всё увеличивающемуся количеству обезболивающих: она никогда не жаловалась.
Летом после второго курса она вызвала меня к себе, сказала:
– Мне необходимо съездить в Коми.
– А на Луну? – попытался пошутить я.
Она глянула неодобрительно, достала из лежавшей на столе тетрадки старую пожелтевшую открытку, протянула мне.
На открытке, изображавшей почему-то Буратино, который нёс на плече ёлку и тащил за руку упирающегося плюшевого медведя, было написано крупным неловким почерком человека, пишущего редко и почти забывшего, как это делается: «Здравствуй Оля подруга дорогая. Решила послать тебе весточку, с новым годом поздравить, про себя напомнить. Мы все живы здоровы, чего и вам желаем. Будем рады узнать, как ваше житьё бытьё. С приветом к тебе, К.».
