Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– На месте Лёньки и Марика я бы давным-давно увезла детей в Израиль, – сказала Ося.

– А здесь? – спросил он. – Кто останется здесь?

– Те, кому нравится то, что здесь происходит.

– Знаешь, – сказал он. – Я читал где-то, английские психологи провели такой эксперимент. Две роты солдат начали кормить каким-то экзотическим блюдом, совершенно, на их английский вкус, несъедобным. Одну роту уговаривали эту гадость есть, объясняли, что к вкусу надо привыкнуть, что всё дело в пряностях. А вторую роту просто заставляли и наказывали за отказы. Как ты думаешь, какая рота раньше привыкла?

– Первая?

– А вот и нет. Вторая. Сработал защитный механизм. Не может гордый британский Томми признать, что он ест из страха наказания. Вот они и убедили себя, что им вкусно.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но почему Миша и Гриша должны жить в этом вранье, убеждать себя, что им хорошо, когда им плохо? Почему они должны оставаться здесь и жить убогой, окороченной жизнью, когда они могут уехать и жить полнокровно, полноценно?

– А почему ты думаешь, что они будут жить плохо? – возразил Витас. – Мы с тобой продукты другой эпохи, другого воспитания. А они во всём этом выросли, и Марик с Аллой очень постарались, чтобы они от других не отличались. Они и в пионеры попали, и в комсомол, им здесь хорошо, Ося.

– В стране, где за тебя решают, что думать, жить плохо, – упрямо сказала Ося.

– Только тому, кто хочет думать сам, – улыбнулся он. – А таких всегда меньшинство.

В шестьдесят восьмом, после чехословацких событий, Ося спросила его:

– Ты говорил, что у тебя есть знакомые иностранцы?

Они сидели на резной деревянной скамье под высокими соснами, возле аккуратного двухэтажного домика-избушки. Ося наконец доехала до Рижского взморья.

– Есть, – сказал он. – А что?

– Я бы хотела передать кое-что на Запад, – объяснила Ося.

– Что?

Она достала из сумки альбом, положила ему на колени. Он долго листал вперёд, назад, снова вперёд, долго молчал, потом сказал:

– Сильно.

– И? – спросила Ося.

– Удивительная ты женщина, – сказал он. – Абсолютно непредсказуемая. Непознаваемая.

– И? – повторила Ося.

– Зачем? – спросил он.

– Мне не нравится то, что происходит вокруг.

– И это твой способ борьбы?

– Да, – сказала Ося. – Это мой способ. Нацистских палачей давно осудили, сбежавших – всем миром ищут, а мы? А наши, гулаговские, палачи? Живы-здоровы, при орденах-медалях и персональных пенсиях. Да ещё молодыми поклонниками обзавелись. Я не могу отдать их под суд, Витас, но я могу показать их истинное лицо.

– Тебя посадят, – тихо сказал он.

– Очень может быть, – согласилась Ося. – И тебя, скорее всего, тоже найдут и посадят. Так что я не обижусь, я пойму, если ты откажешься мне помочь, честное слово, Витас, я пойму.

Он помолчал, потом сказал со странной улыбкой:

– Отступать поздно.

Всю ночь они обсуждали, как и что можно сделать. Под утро, когда они пили чай на красивой чистой кухне, увешанной блестящими медными кастрюлями и пучками трав, он вдруг сказал:

– Спасибо тебе.

– За что? – удивилась Ося.

Он не ответил.

В октябре семидесятого Осю вызвали в КГБ. Повестку положили в почтовый ящик, и Ося, достав её, невольно усмехнулась гуманным временам. Молодой, но уже тучноватый следователь отнёсся к ней очень любезно, усадил, предложил чаю, потом спросил тем же светским тоном:

– Ольга Станиславовна, вы можете мне объяснить, каким образом издательство «Посев» [71] смогло выпустить ваш альбом?

– Понятия не имею, – сказала Ося.

– Но вы знаете, что он опубликован?

– Теперь знаю.

– Вы лично свою рукопись в издательство не передавали?

– Я лично не передавала, – с ударением на «лично» сказала Ося.

– А кто передавал?

– Не могу знать.

– Замечательно, – сказал он. – В таком случае вот вам ручка, бумага, напишите заявление, что украденная у вас рукопись художественного произведения под названием «Возвращаться некуда» была тенденциозно истолкована как автобиографическая и документальная и опубликована против вашей воли.

– Не могу этого написать, – сказала Ося. – Все рисунки в альбоме автобиографические, с реальным портретным сходством. Все пояснения к рисункам являются абсолютной правдой.

– Сколько лет вы отсидели? – вкрадчиво спросил он. – Семнадцать?

– Семнадцать, – подтвердила Ося.

– Вам кажется, этого мало?

– Вы меня пугаете? – поинтересовалась Ося.

– Нет, всего лишь напоминаю вам об уголовной ответственности за клевету на советскую власть.

– Для начала необходимо доказать, что это клевета. В моём деле, а на нём, если не ошибаюсь, стоял гриф «Хранить вечно», вы можете найти подтверждение буквально каждому рисунку.

– Ладно, – сказал он. – Идите. Пока. Мы вас ещё вызовем.

Ося вежливо попрощалась и вышла из кабинета. Весь последний год она почти не встречалась с друзьями, теперь же решила и вовсе прекратить общение, даже на Новый год сказалась больной. Витас всё равно приехал. Чтобы поговорить откровенно, они уехали в Павловск, долго бродили по зимнему парку, седому от снега, рассматривали птичьи следы на дорожках, кормили продрогших белок, стояли на мосту над рекой, пытаясь разглядеть сквозь толстый прозрачный лёд движение воды.

– Что будет, то и будет, – сказала Ося.

– Я думаю, тебя уволят, – сказал он. – И больше ничего не будет. Если тебя сейчас посадить, на Западе начнётся скандал, а скандал им не нужен. При твоей биографии – совершенно не нужен. Опять-таки альбом твой – он же не про нынешние времена, про сталинские.

– Наверное, ты прав, – согласилась Ося. – Но на всякий случай, если вдруг меня заберут внезапно, я хочу, чтобы ты знал…

– Я знаю, – перебил он. – Я знаю.

Через месяц её ещё раз вызвали в КГБ. На сей раз с ней беседовал не капитан, а красивый широкоплечий полковник с элегантно седеющими висками. Полковник кого-то ей напоминал, но как ни старалась, она не могла вспомнить – кого.

– Вы пожилой человек, Ольга Станиславовна, – вкрадчиво сказал он. – Берегите себя. Зачем вам эти переживания. Не дай бог, давление поднимется, голова закружится, поскользнётесь где. Или инсульт заработаете. Неприятная это штука, инсульт. У меня тёща пять лет лежала, мычала.

Ося молчала, глядя в пол. От вкрадчивого, как бы дружеского тона неявная его угроза делалась ещё более скрытой и страшной. Он посмотрел на неё внимательно, сказал:

– Мне кажется, мы друг друга поняли. Всего хорошего, Ольга Станиславовна.

Ося вернулась домой, долго стояла под горячим душем, размышляла, потом улыбнулась, достала из шкафа чистый альбом, написала на первом листе «Часть 2. Наружу хода нет» и начала рисовать.

Через два месяца её отправили на пенсию. Она была готова, запасной вариант, художественная студия в Доме культуры рядом с новой квартирой, был проверен и подтверждён, и всё же осознавать, что Павловск больше не часть её, а она – не часть Павловска, было грустно. Друзья-приятели обещали её навещать, даже помогли переехать на новую, первую в жизни, если не считать детства, отдельную квартиру, но она уже знала, что общаться с ними не будет. Новый альбом, над которым она работала ежедневно, точнее еженощно, делал её персоной, опасной для общения.

В день переезда вдруг объявился Петя после почти двухлетнего отсутствия. Когда все вещи занесли в квартиру, Ося расплатилась с шофёром и грузчиками, и они с Петей уселись пить чай в новенькой, пахнувшей извёсткой и линолеумом кухне.

– Два вопроса, – сказала Ося. – Почему ты пропал и почему ты вдруг объявился?

– Первый – простой, – сказал он. – Ничего нового. Много работы, двое детей. Жена против. Со вторым – сложнее.

Он прокашлялся, достал из кармана пиджака платок, вытер лоб, аккуратно сложил платок и убрал обратно в карман. Ося терпеливо ждала.