Анатолий Иванов - Печаль полей (Повести)
— Раз не ложатся пока в спячку, — значит, долго еще тепло стоять будет, — не то спросил, не то просто раздумчиво произнес Алексей.
— Будет, должно… — произнес Борис, взял свою корзинку, с удивлением обнаружил там пепел от своей папиросы, вытряхнул его. — Ну ладно, я ведь, собственно, за грибами. Знаю одно место, где опята сплошными коврами растут.
— Где это? — произнесла с любопытством Шура. Борис поглядел на нее долгим-долгим взглядом. Глядел спокойно, чуть улыбаться продолжали одни глаза, а правый уголок рта несколько раз дернулся. И когда дернулся, Шура поняла, что и глаза его давно не улыбаются, это он просто смотрит на нее с прищуром, зло и хищно.
— Пойдем, покажу, — сказал он.
— Нет, нет, — быстро произнесла она, зябко повела плечами, будто замерзла, и прибавила: — Боюсь я тебя.
— Чудачка! Что меня бояться, — рассмеялся Борис. — Я не зверь какой-нибудь.
Он смеялся как-то очень искренне и просто, и Шуре стало неловко, стыдно за свой испуг и за то, что она заподозрила вдруг Бориса в чем-то нехорошем.
— И ты меня тоже боишься? — спросил Борис у Алексея.
— Чего мне тебя бояться?
— Ну, ладно, Шуреха… Я ведь все понимаю, — сказал Борис тихо и грустно. И еще тише прибавил: — Желаю вам с Алехой всего…
— Спасибо, Борис, — сказала она.
— Не стоит, — в голосе у Бориса была и грусть, и горечь. — Правда, немного непонятно мне: чем таким он передо мной… Хотя кто вас, женщин, разберет! А в общем — ладно.
Опять всем троим стало неловко, неуютно, все смотрели в разные стороны.
— Да, в общем — ладно, — еще раз сказал Борис, встал и пошел. Он шел сутулясь, как старик, и корзинку нес тоже как-то по-стариковски, будто боялся выплеснуть что-то из нее. Шуре стало жаль его, и она крикнула:
— Боря! Борис…
— Не надо, может, а? — робко и неуверенно сказал Алексей.
— Что не надо? Что не надо?! — дважды выкрикнула девушка почти со злостью. На глазах у нее были слезы. — Неужели ты деревянный?
— Я не деревянный. Только я знаю, что не надо… — чуть обидевшись, сказал Алексей.
В это время Борис обернулся и закричал:
— Шура! Скорее! Тут — мужичок-грибовичок.
Девушка встрепенулась и вскочила.
— Где? Где? Сейчас… — крикнула она и повернулась к Алексею. — Пойдем, Алешка!
— Никакого там нету мужичка. Ты ведь знаешь, что нету…
— Я знаю. А поиграть — плохо, да? Разве плохо?
— Не плохо. Только не надо сейчас. Он, Борька, какой-то сейчас… Не надо, понимаешь?
— Эх, ну какой ты…
— Скорее же, а то он уйдет! — крикнул опять Борис.
— Иде-ем! Пошли, пошли, Алешка!
И девушка побежала к Борису.
Алексей помедлил, потом встал и торопливо пошел следом.
Он шел быстро, но догнать Шуру с Борисом не мог, их голоса звучали все время где-то впереди. Несколько раз между деревьями мелькала розовая блузка, и Шура махала ему рукой, но когда Алексей подходил к тому месту, ее смех и голос Бориса раздавались далеко впереди.
Потом умолк вдруг и смех и голос. Алексей шел и шел, а ничего не было слышно. Его охватили тревога и беспокойство. Он тоже видел, как несколько минут назад со злым прищуром глядел на Шуру Борис, как дернулся уголок его рта. Он пытался как-то предостеречь Шуру, но она не послушалась, и вот теперь их нет…
— Шура, Шура-а! Бори-ис… — крикнул он. — Вы где-е?
И тотчас донеслось:
— Алешка! Скорее… Але-еш!..
И голос смолк, будто девушке закрыли рот.
Откуда кричала Шура, Алексей понять не мог. Не то сбоку, не то спереди.
— Шура! Где ты? Где?
Но теперь она не откликнулась. Он побежал вперед, путаясь в жестких травяных стеблях, бежал до тех пор, пока не кончился перелесок и впереди не открылась рыжая степь, вернулся и снова принялся кричать. Но Шура и Борис словно провалились сквозь землю.
Он нашел их после того, как охрип от крика. Он, усталый, возвращался к тому месту, где стояли велосипеды. «Наверное, они уехали уже домой. Борька посадил ее на свой велосипед и увез», — думал он. И вдруг услышал, как кто-то плачет.
Он пошел на голос, продираясь сквозь заросли колючего шиповника. И то, что он увидел, сначала его не удивило и не испугало. Шура лежала на боку, свернувшись калачиком, в траве валялись слетевшая с ее ноги тапочка и белый носовой платок. Борис сидел нахохлившись, втянув голову в плечи, облокотившись о колени. Он сидел, курил и, казалось, с недоумением разглядывал валяющиеся перед ним тапочку с платочком.
Услышав шаги Алексея, он сперва одернул на Шуре смятую юбку и медленно обернул к нему обескровленное яростью лицо, что-то проговорил. Его голоса он не услышал, только догадался, что Борис сказал: «Пошел отсюда!». Не расслышал потому, что в ту секунду, когда Борис одернул на девушке юбку, Алексей понял, что тут произошло, почему плакала Шура, и у него перед глазами пошли круги, а в голове стало больно, точно ее разрывало, разворачивало чем-то изнутри.
Алексей схватился за тонкий стволик березки. Потом без сил опустился под дерево.
Как в тот день, когда пришла похоронная на отца, сердце Алексея что-то сдавливало, оно словно истекало кровью, а в животе была холодная пустота.
Посидев так несколько минут, он встал. Поднялся и Борис, сунул руку в карман, спросил:
— Драться будем? Давай. Я на этот случай одну штучку с собой захватил.
Он вынул руку из кармана и показал кастет.
— Эх ты… мыслящее существо…
Кастета Алексей не испугался, но и драться не хотел. Он испытывал лишь к Борису небывалую брезгливость да испытывал желание бросить в лицо ему что-то тяжелое и гадкое, чтобы слова сами по себе убили, раздавили его.
— С тобой не драться… Тебя, подлеца, в тюрьму надо. И сгноить там.
— А это ее дело, — усмехнулся Чехлов и кивнул на Шуру. — Только она в суд не подаст. Не посмеет.
— Нет, подаст! — почти теряя контроль над собой, выкрикнул Алексей. — Потому что… потому что и убить тебя мало!
Он резко отвернулся от Бориса, нагнулся, погладил девушку по плечу.
— Пойдем, Шура… Вставай, пойдем, — сказал он.
Девушка шевельнулась, приподняла разлохмаченную голову. Лицо ее было страшно, глаза горели ненавистью, губы искусаны, изжеваны, и она продолжала их кусать. Они — Алексей и Шура — поднимались с земли одновременно. Поднимались медленно, будто суставы срослись, разгибались с болью. И, встав, некоторое время глядели друг на друга. Алексей глядел виновато и жалостливо, а глаза девушки горели все той же ненавистью, презрением и гадливостью, будто это не Борис, а Алексей сделал с ней то, что раздавило и опустошило ее.
— Пойдем, Шура. Пойдем, — снова повторил он. — Ты для меня такая же…
— Такая же?! В суд? — Шура дышала тяжко и с хрипом. — А я ненавижу… Ненавижу тебя! Ты это понимаешь? — произнесла она шепотом. И вдруг истерично выкрикнула: — Понимаешь ты это или нет?!
