Анатолий Иванов - Печаль полей (Повести)
— Это хорошо, когда грустно, — сказал он вдруг и вспомнил, что Шура кричала ведь только что: «Я не хочу, чтоб было грустно». Вспомнил и все равно повторил: — Это хорошо, когда грустно…
Он сидел, чуть отвернувшись, глядя на прислоненный к дереву велосипед, но чувствовал, что Шура смотрит на него, смотрит удивленно, будто видит первый раз, как смотрела на него уже дважды.
— Правда? — прошептала она еле слышно.
— Конечно. Почему всегда должно быть весело? Когда тяжело, муторно — это плохо. А грустно — это хорошо.
— Почему? — так же тихо спросила она.
— Ну… не знаю. Отдыхаешь тогда от всего. И раз грустно, — значит, чего-то хочешь. И потом сделаешь это. И будет тоже хорошо.
Он замолчал, и Шура притихла, притаилась. Молчали так минуты три, может и больше, а может, и меньше — Алексей определить не мог.
— Интересно, — проговорила она осторожно. — Значит, и лес, и вся земля сейчас отдыхают. Это правда. И чего-то хотят. А чего?
— Чтоб ветры были… Чтоб дожди, грозы… И солнце… И листья, и цветы, наверное. Я не умею об этом сказать.
Алексей говорил и сам удивлялся, что говорит. Он никогда не подозревал, что может так говорить.
— Интересно, — опять произнесла девушка. И дотронулась до него. Он обернулся. Шура стояла на коленях, смотрела на него не мигая, строго и холодно. Лицо ее было каким-то странным — лоб, нос, подбородок смертельно бледными, а щеки горели, полыхали розовым огнем, будто их натерли жесткой суконной тряпкой.
— Ты… чего? — невольно спросил Алексей.
— А ты скажи… ты любишь меня?
Алексея окатило жаром, он отшатнулся и как-то неестественно улыбнулся.
— Вот еще… выдумываешь. С чего бы я…
И почувствовал, что покраснел, покраснел густо и жарко. Он вскочил на ноги, отвернулся, отошел, пошатываясь, остановился.
— Нет, любишь, любишь, любишь! — закричала на весь лес девушка, подбежала и схватила за плечо, поворачивая к себе. — Любишь, я это знаю… Ну-ка, гляди мне в глаза, гляди!
Она поворачивала его к себе, а он отворачивался.
— Повернись, говорю. Повернись! — требовала она, теперь не прикасаясь к нему.
И когда он обернулся, пересилив себя, она, оказывается, стояла уже за высокой березой, прижавшись к ней грудью. Из-за ствола были видны только ее плечо, голова да одна нога в белом носочке и коричневой тапочке.
— Шура! — Он шагнул к ней.
Она, хохоча, отбежала к другому дереву и опять выглянула из-за ствола.
От дерева к дереву они бегали долго. Шура звонко смеялась, волосы ее растрепались, она то и дело их поправляла. «Догоню — поцелую… И поцелую! — колотилось у Алексея в голове. — И тогда не надо ничего говорить, все и так будет ясно…»
И он уже почти догнал ее, но в это время тренькнул где-то велосипедный звонок. Алексей обернулся и увидел Бориса.
Он поставил велосипед к тому же дереву, возле которого стояла машина Алексея, и с корзинкой в руке подошел к ним.
— Играете, молодежь? — спросил он, сел на траву, поставил рядом корзинку и достал папиросы. — Закуривай!
— Играем! — тряхнула головой Шура. Она произнесла это тем голосом, каким говорят, когда хотят не оправдаться, а предотвратить все дальнейшие вопросы, вопросы, может быть, необходимые для одного, но абсолютно ненужные теперь для других. Таким голосом говорят, когда хотят отрезать для себя враз и бесповоротно все другие пути и возможности, кроме одной.
— Понятно, — сказал Борис негромко, безразлично. И обоим — и Шуре, и Алексею — было ясно, что ему понятно.
Девушка села на сухие листья. Алексей стоял и курил. Он стоял перед Борисом и сам чувствовал, что у него, вероятно, сейчас виноватый и нелепый вид.
— Сядь, Алеша, — не глядя на него, произнесла Шура.
Алексей помедлил и сел.
Борис и Алексей молча курили, было всем неловко, и деревьям было неловко, они стали будто еще молчаливее. На небе неподвижно висело единственное белое облако с рваными краями и синеватым плоским днищем, и ему тоже, казалось, было неловко торчать одному в пустом небе.
— А я вчера последний экзамен свалил, — проговорил Борис, стряхивая пепел с папиросы почему-то в свою корзину. — С первого сентября — на занятия.
— Поздравляю, — сказал Алексей.
Шура играла с большим рыжим муравьем. Муравей куда-то спешил по своей тропинке, а девушка ставила на его пути сухой листок. Муравей останавливался, обнюхивал листок, отползал назад, будто размышлял о чем-то, пошевеливая усиками, и снова устремлялся вперед.
Из рукава ее платья торчал беленький платочек.
— Приползет домой и расскажет, какое необыкновенное приключение случилось с ним в пути, — усмехнулся Борис, глядя на муравья.
— Разве они умеют говорить? — спросил Алексей.
— А что ты думаешь? — Борис потушил папиросу и бросил ее в траву. — Я вот иногда думаю о всяких формах жизни на земле. Ну, человек — это понятно. Высокоразумное, мыслящее существо. А может, муравьи тоже и высокоразумные, и мыслящие. По-своему. Вот читал я где-то, что у муравьев есть свои рабовладельцы. Есть рабочие, есть солдаты. Интересно, брат, да… Ну, чего не смеетесь?
Борис поднял злые глаза. Алексей о чем-то думал, опустив голову, а Шура, оказывается, с интересом слушала, давно забыв про своего муравья.
Борис холодными глазами улыбнулся ей, она отвернулась и стала глядеть в сторону. И так, не поворачивая головы, тихо вдруг заговорила:
— Да, интересно… Ох, до чего интересно! Может, у них есть и свои музыканты, художники всякие, писатели, архитекторы. Своя наука и своя культура. И может, они уже кое в чем и перегнали человеческую культуру, если взять в сравнении…
— Какое там перегнали, если рабовладельцы, — упрямо сказал вдруг Алексей.
— Эх, ну какой ты! — воскликнула Шура. — Это люди так называют — рабовладельцы. А может, они, такие муравьи, не рабовладельцы вовсе, может, они — какие-нибудь огромные светила ихней науки и… общественной мысли. А? Что мы знаем? Ничего мы не знаем! Может, они сидят и думают — как им, муравьям, лучше жить и что это за непонятные великаны ходят по земле, которые иногда разворачивают их муравьиные жилища, и как с ними бороться. Они думают, за это их уважают другие муравьи. Да… может, людям еще поучиться бы кое-чему у муравьев, если бы разгадать смысл их жизни.
— Фантазируешь ты, — сказал Алексей. — А интересно.
— Интересно, — согласно кивнула Шура. — Если… была бы возможность, я бы пошла на биологический факультет.
— А когда они в спячку ложатся? — спросил Алексей. — Зимой-то они спят, наверное?
— Я не знаю, — сказала Шура. — Может, спят, может, живут какой-то своей жизнью. Утепляют свои муравейники чем-то таким… абсолютно не пропускающим холода, и живут. Чем утепляют — люди не знают. Или вот дождь муравьи чувствуют. А как? Задо-олго ведь свое жилье закупоривают.
