Игорь Боровиков - Час волка на берегу Лаврентий Палыча
Тот прямо по распределению был туда оформлен и тоже прошел все комиссии и препоны. Но еще в конце мая, перед самой защитой диплома, разбил от тоски витрину, попал в вытрезвитель, а оттуда – прямиком на 15 суток, которые отсидел от звонка до звонка. Каждое утро возили их на стройку концертного зала "Октябрьский". Там Гиви регулярно мочился в бочку с раствором и до самых последних дней своей жизни в
Питере, когда проезжал с кем-либо из друзей мимо "Октябрьского", гордо сообщал: На моей моче стоит!…
… Подъесаул и компания появились в половине седьмого, и за эти полтора часа я успел выкурить почти целую пачку Родопи. Когда же увидел сверху в лестничном пролете Венькину мохнатую шапку и кепчонку его остроносого другана-гения, то от радости буквально потемнело в глазах, и ужасно закружилась голова. Но я понял главное:Другая жизнь имеет место быть…
Впрочем, опять отвлекся. Ты спрашиваешь, есть ли у меня опыт общения с этими людьми, а я объясняю, отчего не поехал в Египет мой друг Георгий Ахметович, к подобной публике никакого отношения не имеющий. Прости, Шурик, легкость мысли снова не в ту степь завела.
Возвращаясь же к интересующему тебя опыту, могу сказать, что был у меня в филфаковские годы такой хороший знакомый Федя Смирнов по студенческой кличке Теодор или Тедди, который никогда не делал тайны из своей сексуальной ориентации. Когда после Алжира я оказался в
Москве, то мы с Федей чисто случайно стали видеться в баре восточной стороны гостиницы "Россия". Время это было еще до пожара, и вход в отель был совершенно свободным. Я же в те послеалжирские годы ко всем этим западным барам просто прикипел душой. А в "России" они мне казались наиболее "западными". Посему я, возвращаясь из МГИМО к себе домой в Вешняки, часто выходил из метро на Солянке и забегал в гостиничный бар. Усаживался за стойкой и почти всегда видел справа от себя Теодора, который оттуда, похоже, просто не вылезал. Он весьма дружелюбно со мной раскланивался, и мы, попивая коктейли, часто болтали о жизни, обсуждали судьбы бывших соучеников..
Как, вдруг, однажды некто пьяный в драбадан, начал спорить за нашими спинами с таким же пьяным человеком и, говоря про кого-то третьего, сказал: Да он же, бля, пидар-р-рас-с-с!!! На что Федя сморщился болезненно, словно его протянули хлыстом по хребту, и ручкой сделал нервный такой жест, мол, ой! Грубиян! Я ему и говорю:
Тедди! Я вас обожаю! Вы, ваще, прекрасные люди! Просто мечтаю, чтобы вас было бы всё больше и больше. Сколько бы тогда оказалось свободных баб! Гуляй – не хочу! Ох, уж бы я натрахался!
Федя состроил столь кислую мину, будто клюкву разжевал, согнул указательный палец эдаким мерзким крючком, сунул мне его под нос и отвечает ядовитым тоном, каждый слог чеканя: Лесников! Запомни! У женщин происходит параллельный процесс, и ты с твоей пошлой гетеросексуальностью рискуешь остаться за бортом!!!!
И крючком своим у меня перед носом: шик-пшик-шик! Сам же смотрит победно. А я варежку разинул, да так и замолк, не знал, что ответить. Только уж часа через два, когда с Федей распрощался и поехал домой, то в вагоне метро мысленно так над ним поиздевался, прямо в лужу посадил. А главное – настолько остроумно, что стою, помнится, и хохочу, как это я ловко его отбрил с параллельным процессом-то…
Ладно, Шурик, давай сменим тему, чувствую, весьма она тебе неприятна. Пишу только потому, что ты сам у меня спросил про (тебя же цитирую) "опыт общения с подобными людьми". Вот я его и сообщил.
Всё. Меняем пластинку. Тем более, что никакого другого опыта у меня нет и быть не может…
Только что взглянул на часы, а там как раз по нулям: 00-00 мин.
Но радиостанция "Москва 101", которой я сейчас внимаю, (в наушниках, естественно, – не зверь же я, чтобы всю общественность будить) гимн в 24-00 слушателям не выдаёт. Станция сия, по-видимому, контролируется братвой, ибо ровно в полночь, запиликала гармошка, и раздался разухабистый шансон про одесский огонек и про некого господина в котелке, который после отсидки в состоянии легкого опьянения вышел на одесский перрон.
Впрочем, это еще не апогей гимнюшного беспредела. В первую ночь нового тысячелетия, ровно в 24-00 по Московскому времени, когда вся
Россия поднялась в едином порыве с бокалом Советского шампанского под величественную музыку Александрова, мы здесь оказались заложниками жалких фигляров из радиостанции "Эхо Москвы". Дело в том, что в эту новостолетнюю ночь серверы практически всех российских радиостанций в интернете были перегружены и постоянно западали. Мгновенье поиграют и – тишина на пару минут.
Оно и понятно: вся русская диаспора земного шара сразу к ним подключилась, чтобы выпить под куранты и постоять под старо-новый гимн. Мы же здесь не Рыбаковы, которые под оный гимн демонстративно не встают, ибо совсем недавно под него 15 лет сидели. Не знаю, как у других, а у меня под новый-старый гимн встаёт. Проверено. Встаёт, поскольку я жизнью своей другого гимна просто-напросто не заслужил.
Да и на какой гимн может иметь право бывший старший контрольный редактор Издательства АПН? На "Боже Царя Храни"? Как бы ни так! Для этого надо было посидеть вместе с Рыбаковым, а не редактировать во времена его отсидок бессмертные творения Леонида Ильича и прочие партийные документы в переводе на португальский язык.
В общем, "Эхо Москвы" почему-то оказалась единственной радиостанцией, которая в этот торжественный момент не западала и работала бесперебойно, так что я вынужден был на ней остановиться. И вот ровно в московскую полночь, сиречь в 16-00 по
Восточно-американскому времени раздалась величественная, но совершенно незнакомая мелодия с торжественными, но совершенно непонятно откуда взявшимися словами. А мы все, 8 персон, стоим, как мудаки, с бокалами немецкого игристого по 10 канадских долларов бутылка и не въезжаем..
Стоим в полном обалдении и никак не можем догнать, подо что это мы чисто конкретно стоим? Но когда музыка отыграла, диктор разъяснил базар. "Вы, – говорит, – только что прослушали гимн, написанный
Аллой Борисовной Пугачевой на слова Ильи Резника. Это был наш новогодний прикол!" Представь себе то состояние стресса, в котором мы все оказались!
А вот теперь – еще об одном потрясении последних дней. Получил я неделю назад письмо по Интернету от бывшего АПН-овского коллеги и другана Вальки Успенского, вернувшегося в 91 году, после развала нашего издательства в родной город на Неве. Ужасные вещи тот мне про свою жизнь рассказал:и в озере он под лед проваливался, тонул, и машину у него угоняли, и дачу бомжи раскурочили, поджечь пытались, и грабители-наркоманы нападали, и менты по ошибке забрали, да пол дня в камере продержали, даже не извинившись. Всего лишь за пару предновогодних месяцев, чего только не испытал человек! Так это уже не жизнь, – написал я Вальке, – это уже – сериал. Неужто, вы все там такими сериалами живете, – спросил я, – когда покидаете Интернет?
Выходите из него и прямо попадаете в улицы разбитых фонарей бандитского Петербурга. А не выходить, как я понимаю, себе дороже, когда каждый интернетовский час – доллар. Вот и не знаю я, после письма Успенского, то ли благодарить судьбу за спокойную старость, то ли сетовать на нее за то, что жить могу лишь в Интернете, а вне его жизни мне нет. Только – существование, которое жизнью можно назвать весьма условно. Чтобы разрешить эту дилемму, пытаюсь мысленно перенестись назад лет этак на двадцать с хвостиком и с тех позиций понять, какую же старость я получил на сегодняшний день.
Таким образом, вспомнил я себя в феврале 1978 года, сидящим за столом редакции изданий на португальском языке издательства
"Прогресс", на втором этаже Смоленской площади, прямо напротив МИДа и над магазином "Обувь". Впереди от меня столы Бена Ковальского и
Вячеслав Михалыча Алёхина, сзади – Лехи Рябинина, а рядом слева сидит Танюша Карасева, с которой мы договариваемся жарким шепотом об очередном траханье на сегодняшний вечер. Я весь в работе, редактирую перевод на португальский язык книги Л.И. Брежнева "Целина". При этом читать и редактировать сей великий труд, мне почему-то, совершенно не хочется. Однако надо. А в сумке у меня тщательно завернутая в три слоя газет лежит тоже переведенная на португальский (только не нами, а в Лиссабоне) знаменитая книга Хендрика Смита The Russians
"Русские", которую ужасно тянет начать изучать, прямо сейчас. Однако нельзя. Подобную книженцию светить – себе дороже, за неё можно крепко получить мешалкой по определенному месту. К тому же зав. редакции тов. Больших не дремлет. Впрочем, он ко мне благосклонен.
Доверие даже оказал, поручил выступить сегодня в конце рабочего дня на политсеминаре по обсуждению литературного творчества дорогого товарища Л.И. Брежнева. Я и выступил с кратким десятиминутным докладом о необходимости внимательнейшим образом изучать творческое наследие классиков мирового коммунизьма в лице горячо любимого
