Игорь Боровиков - Час волка на берегу Лаврентий Палыча
"В шесть часов вечера после войны", "Воздушный извозчик", "Жди меня". Какие-то они необыкновенно чистые, эти фильмы, несмотря ни на что. А ведь я теперь-то всё про всё знаю. Абсолютно всё.
Представляю себе, что История повернулась бы чуть-чуть иначе, 22 июня Адольф не испортил бы песню, и помчались бы на запад бесчисленные орды самых быстрых в мире танков, закрыли бы небо тучи самых мощных штурмовиков. Послал бы в бой товарищ Сталин на матушку
Европу десятимиллионную, до зубов вооруженную лучшим в мире оружием
Красную армию, и чеканила бы она шаг до Атлантики, "чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя". А за ней пошли бы расти по всей Европе как грибы катынские леса, потянулись бы туда бесчисленные эшелоны классово-чуждых элементов, затрещали бы лучшие в мире расстрельные пулеметы. Я акрываю глаза и пытаюсь вообразить обожаемых героев моих любимых военных фильмов не объятыми живым, глубоким страданием среди сожженных русских городов и сел, а марширующими по Парижу, Мадриду, да Лиссабону. Всё человеческое как ветром бы из них выдуло, а носили бы они на лицах такое же выражение, как на статуЯх (не стАтуях – отвечаю!) что понатыканы на московской станции метро Бауманская.
СтАтуя – это в Летнем саду, а бронзовый пограничник с глазами щелками и рожей убийцы, так тот – статУй.
И фильмов наполненных такой пронзительной болью и искренностью никто бы уж не поставил. А поставили бы другие, где персонажами бы были ожившие статуЯ московского метрополитена: "Освобождение
Парижа", "Освобождение Рима", "Освобождение Мадрида" "Освобождение
Лиссабона", "Освобождение Лондона". Смотреть их было бы также отвратительно, как большинство того, что было снято о войне после войны, типа "Падение Берлина" или знаменитую Озеровскую эпопею, где нет ни грамма человеческой искренности, ни капли правды а во всех кадрах, от первого до последнего присутствует только крутого замеса ложь, спесь и чванство победителей.
Но поскольку, как известно, История сослагательного наклонения не имеет, то я смотрю "Жди меня". А когда Валентина Серова нежно поёт:
"Сколько б ни было в мире разлук, я привык в этот дом приходить", всегда рыдаю пьяными слезами. И долдоню, подобно последнему лимоновскому нацболу: "Какая у нас была великая эпоха!" Особенно я люблю "Небесный тихоход". Ведь это был первый фильм в моей жизни. Мы смотрели его с мамой весной 1944 года в Горьковском кинотеатре
"Художественный", что был на Свердловке, почти на углу с нашей
Грузинской улицей. Когда вошли в зал и сели, я еще не представлял, что такое кино, не знал, что меня ждет. Казалось, экран сейчас раздвинется, как занавес в кукольном театре, и я увижу некое представление. А увидел совершенно другой мир, вселенную, где люди сражались, любили и гибли. В небесном Тихоходе, правда, все мои любимые герои остались живы, и я был счастлив. Недели через две, например, на том же экране на моих глазах геройски погиб фотокор
Мишка, строча из пулеметной турели горящего самолета, так я страдал в полном смысле этого слова и рыдал от боли.
Боже, как ненавидел я всей своей детской душой этих тощих кривоногих фашистов, которые говорили: "О-о! Колоссально-о!" Сколь замирало сердце, когда майор Булочкин с журналисткой совершали вынужденную посадку на минное поле, как бурно радовалось, видя, что капитан Кайсаров благополучно вернулся из немецкого тыла. Я и сейчас, когда в сотый раз смотрю "Небесный Тихоход", ощущаю его каждой частицей души. Смотрю и словно впервые переживаю любовные перипетии старших лейтенантов Кутузовой и Тучи и в тысячный раз счастлив, когда слышу последнюю фразу генерала: "И все трое убежденные холостяки!" А как подпевает сердце: "Дождливым вечером, вечером, вечером…" Господи, как же мне в жизни повезло! Я в три года первым в моей жизни сразу увидел подлинное Творение, Великий
Фильм, а не телепузиков с нинзями.
Недавно, хорошо поддав, посмотрел его в очередной раз, еще принял и, вдруг, чувствую, что мне абсолютно необходимо немедленно поставить Соловьевский "Нежный возраст". Сначала не мог понять почему, а как поставил, то понял. Там же одна из героинь – бабка-летчица "Ночная ведьма" в исполнении Людмилы Савельевой. И весь фильм смотрелся у меня, как продолжение первого, поскольку я тут же узнал в этой бабке старшего лейтенанта Кутузову. Таким образом, оба фильма сами собой выстроились в пронзительную философскую притчу о великом героизме во имя великой идеи, об её гниении, развале, гибели. О бессмысленности светлых подвигов и о все размывающей реке времени…
Вряд ли бы мне понравился такой кинематографический выбор в 1978 году, не об этом в те времена мечталось. Однако жизнь внесла коррективы. То же самое могу сказать о путешествиях по земному шару.
Оказывается, ужасно выгодно эмигрировать. Тогда для тебя весь мир, в который будет рваться душа, скукожится до размеров России. Вот сейчас, хлебнув еще Абсолюта и поимев с него долю куража, пытаюсь представить себе такую красивую картину: Дела мои, скажем, вдруг, по щучьему веленью настолько поправились, что я заработал несколько лишних штук баксов, на которые мог бы куда-нибудь съездить. И весь мир передо мной открыт с моим канадским паспортом.
Могу поехать в Испанию, которую только самый ленивый русский, вроде меня, ещё не видал. Могу в Италию, где я не только никогда не был, но именно куда стремился почти всю свою сознательную жизнь до эмиграции. Настолько мечтал об Италии, что, помнится, путеводители наизусть выучивал, как самые волнующие поэмы, и до сих пор помню, кто, что, где, когда строил в этой прекрасной стране, и что при этом говорил. Помнить-то помню, но только, вдруг, в одночасье, все это стало мне не нужно, превратилось из всю жизнь собираемых золотых зерен в некое подобие сентиментального хлама, вроде советских ассигнаций или поздравительных открыток за над-над-надцатый год, что и выкинуть жалко и использовать некуда…
… Сейчас переключился на радиостанцию Москва 101. Та передаёт
"Любимый город может спать спокойно" в исполнении Марка Бернеса, и я весь ушел туда, в великую эпоху. Меня нет, я не здесь. Я сюда возвращаюсь только лишь потому, что тут осталась моя бутылка
Абсолюта, без которой я не могу долго там пребывать. Какое же это наслаждение, Александр Лазаревич, пить Абсолют в час ночи на чужбине с великими русскими песнями в наушниках! Сразу после Бернеса Николай
Расторгуев и Любе запели: А на рассвете вперед уходит рота солдат, уходит, чтоб победить и чтобы не умирать. Ты им там дай прикурить товарищ старший сержант. И я в России. Не важно, в какой эпохе.
Плевать, что они перемешались. Главное, что я там, Дома! У НАС!
Монреаль, 17 января 2001 года, 16-00 по Восточно-американскому времени
Уморился я вчера, Александр Лазаревич, да задремал в три часа утра прямо у клавиатуры с наушниками и любимыми русскими песнями. А
750 граммовый фуфырёк Абсолюта докушал весь. И сегодня утром страдал. Особенно с двенадцати до часа, когда смотрел по РТР
"Вести", а потом "Вести Москва". Главным образом мучителен был перерыв между ними, ибо показывали там рекламу пива Бочкарёв, а генеральский голос Булдакова убеждал меня, что "хорошего пива должно быть много". Сейчас же, как раз 16-00 и мой личный волк только что выскочил. Я принял наркомовские сто грамм, перечел еще раз твоё письмо, и вижу, что не ответил на один вопрос, который ты мне уже неоднократно задавал. Как к нам русским, то есть бывшим советским гражданам, относятся заграницей? Вопрос этот для меня тягостный, ибо должен сказать, что относятся к нам везде в соответствии со следующим правилом:чем лучше знают, тем хуже относятся.
Для начала хотел бы привести пример исторический из шестидесятых-семидесятых годов только что прошедшего века. В те времена совков в Алжире тусовалось просто несметное количество, посему знали нас там очень хорошо. И отношение алжирцев к нам было презрительно ироническое, чему наши люди способствовали, не покладая рук, ибо сплошь и рядом вели себя совершенно нелепо. Именно нелепо, а не "нагло" там, скажем, "нахально" или "грубо". Хотя наглости, нахальства и грубости тоже хватало, но превалировала именно нелепость. Даже сам внешний вид наших людей, особенно баб, часто был до ужаса нелеп. Ходили там наши толстозадые, толстопятые "гражданки" с высоченными прическами что звались в народе "вшивая беседка", и которые во всем мире уже лет двадцать никто не носил. Шастали, естественно, пешком и таскали с утра до вечера кошелки битком набитые дефицитными для Совка промтоварами, которые закупали в количествах совершенно немыслимых в этой стране. В Алжире же пешком ходящих европейцев кроме нас вообще больше не встречалось. Мало того, даже чуть вылезшие из нищеты алжирцы все, как один, ездили на машинах, не говоря уже о тех, кто в нищете не пребывал никогда. Да и братья по лагерю, включая румын и болгар, тоже были моторизованы.
Одни только наши топали по городу сбитыми стайками, оглядываясь по сторонам одновременно робко, злобно и подозрительно. При этом бабы зимой еще напяливали сверху жутчайшие самовязанные мохеровые береты, что могли смотреться лишь на огородных пугалах, и которые франко-алжирский народ на улице всегда провожал откровенно насмешливыми взглядами.
