Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый
— От ученика это зависит еще больше, чем от учителя, поэтому я беру вашего сына только на пробу. Он будет жить на нашей даче в одной комнате со мной.
Стены и потолок закачались перед глазами Хайкла. Он витал в небесах и едва сдерживался, чтобы не закричать от радости. Ему не придется возвращаться в Вильну и не надо будет крутиться по местечку отверженным и опозоренным. Однако реб Шлойме-Мота, сидя на краю своей постели, молчал с видом человека, погруженного в долгие и тяжелые раздумья. Тем временем на улице напротив домика Фрейды собралась компания младших учеников ешивы. Они прибежали из синагоги, чтобы взглянуть, действительно ли Махазе-Авром пришел навестить больного виленчанина. Хозяйка и ее дочь, тихо ссорившиеся между собой на улице, вернулись в дом и пялили глаза на гостя. По компании сбежавшихся младших ешиботников и по почтительной тишине в доме женщины поняли, что гость должен быть очень важной персоной. Хайкл остался сидеть, едва дыша от страха, как бы Крейндл не вылезла со своей болтовней…
— Если вы согласны, ваш сын может прийти ко мне на Швуэс, — снова начал реб Авром-Шая, и его щеки порозовели: это было против его правил — упрашивать и уговаривать. — Швуэс, время дарования Торы, — это удачное время для начала учебы.
Реб Шлойме-Мота отвечал, что согласен, только не понимает, как это получится. Целую неделю Хайкл питается на кухне при ешиве, а в субботу ест у одного из местечковых обывателей. Так что же, ему каждый день придется ходить из леса в местечко и обратно?
— Такого повода не изучать Тору я бы не допустил, — насмешливо ответил реб Авром-Шая. — Раз он будет жить у нас, то и есть будет у нас и в будни, и по субботам. Тем не менее я не стану его целиком себе присваивать. Я буду его отпускать увидеться с вами.
Реб Шлойме-Мота больше ничего не сказал, и гость с ним распрощался. Реб Авром-Шая направился к двери, сопровождаемый своим маленьким племянником и реб Менахем-Мендлом, молчавшим на протяжении всего визита. Хотя реб Менахем-Мендл питал доверие к мудрецам и считал, что гений знает, что делает, тем не менее он полагал, что Хайкл не достоин того, чтобы стать учеником Махазе-Аврома, и что гений не должен приходить навещать мальчишку. Это не приносит чести Торе. Однако Фрейда сияла от радости, что такой уважаемый еврей пришел к ее квартирантам.
— Благодарю вас, ребе, за то, что вы зашли в мой дом, — сказала она, чтобы гость знал, что именно она здесь хозяйка. Ее дочь тоже пялилась на Хайкла, как будто не могла себе представить, что он водит знакомство с таким большим человеком. Фрейда и Крейндл вышли вслед за гостем на улицу. Хайкл воспользовался этой минутой, когда он остался наедине с отцом, и спросил его с дрожью в голосе:
— А что будет, если он узнает, что говорят обо мне в местечке?
— Ты дурак, он уже знает. Поэтому-то он и пришел забрать тебя на дачу, чтобы ты не имел дела с этой девушкой и не бегал по ночам по улицам, чтобы заболеть.
Реб Шлойме-Мота остался сидеть, опершись обеими руками о кровать, и наконец вздохнул с облегчением. У него упал камень с сердца. Он останется жить у той же квартирной хозяйки, а Хайкл будет жить в лесу. И зимой ребе, наверное, о нем позаботится, чтобы матери не пришлось его содержать с заработков от ее корзин. Этот Махазе-Авром, должно быть, еще больший противник Просвещения, чем другие строго соблюдающие заповеди евреи. Однако он очень умен и благороден. Это человек совсем другого сорта, чем Цемах Атлас.
Глава 19
На дворе смолокурни за столом напротив Махазе-Аврома сидел директор ешивы и говорил, что даже раввины не полагаются в нынешние времена на заслуги отцов и держат детей не дома, а в ешиве, и причем в такой ешиве, которая расположена далеко от железнодорожной станции, далеко от мира. Это значит, что для Хайкла-виленчанина большой город — открытые двери в мир. Его отец из тех просвещенцев, которые еще и до сих пор не раскаялись в своем прежнем поведении. Даже его честная и набожная мать может позавидовать другим бедным женщинам, которым дети помогают зарабатывать на жизнь. В самом Хайкле-виленчанине бушуют дикие силы, которые надо выполоть, как сорняки, и оградить его высоким забором. Он должен постоянно находиться в окружении товарищей, которые могли бы служить ему примером в учебе, в благородном поведении, в положительных качествах.
— Но ведь в вашей-то ешиве он как-раз и был окружен сынами Торы и мусарниками, так почему же он вел себя не так, как подобает? — спросил реб Авром-Шая.
— Тем не менее в одну из ночей он убежал из квартиры, чтобы не оставаться наедине с девушкой. Однако если он не будет среди сынов Торы и ему не надо будет стыдиться, он не избежит искушения. Ведь реб Менахем-Мендл, наверное, вам рассказывал, что я встретил виленчанина сидящим на ступеньках синагоги?
Реб Авром-Шая кивнул в знак того, что он слышал об этой истории, и директор ешивы прыснул отрывистыми гневными словами:
— Я знаю, что реб Менахем-Мендл сообщает вам обо всем, что происходит в ешиве. Я говорил ему открыто, что из-за того, что он не хочет, чтобы виленчанин оставался и дальше в ешиве, он выхлопотал у вас, чтобы вы взяли его в ученики.
— Вы подозреваете невиновных[233]. Реб Менахем-Мендл действительно рассказал мне о поведении его ученика и о том, что тот заболел из-за того, что шлялся целую ночь по улице. Однако он никогда не просил меня, чтобы я взял Хайкла к себе, ему это даже в голову не приходило. Наоборот, я видел, что реб Менахем-Мендлу было не по душе, что я пошел в местечко навестить больного. Он считал, что это уже чересчур. — Реб Авром-Шая оперся подбородком с растрепанной бородой о край стола и слегка наморщил лоб, как будто заметив, что печатник допустил ошибку в комментариях Раши и тем самым запутал весь обсуждаемый им вопрос. — Не понимаю. Раз вы встретили вашего ученика ночью слоняющимся около синагоги и поняли, что он не хочет ночевать на съемной квартире, почему же вы оставили его на улице?
— Я попросил его пойти ко мне, но он ни за что не хотел. Мальчишка! А если он становится вашим учеником, ему нельзя у меня ночевать?
— Наверное, он боялся, что вы начнете читать ему мораль, — улыбнулся Махазе-Авром.
— И вы ничего ему не сказали? Ничего?
— Я? Боже упаси! — рассмеялся Махазе-Авром. — Если бы я дал ему почувствовать, что что-то знаю, он бы и от меня тоже убежал. Но вы ему, конечно, читали нотации, и что же он вам ответил?
— Он нагло ответил, что не съедет с квартиры… Понимаю! Это он из-за вас убежал из дома и от девушки. Но я вам предсказываю, что это только до тех пор, покуда он считает большой честью, что вы берете его в ученики. Потом он к вам привыкнет, и вы больше не будете стоять у него перед глазами во время искушения. Кипение крови не стихнет в нем от того, что его учитель — реб Авром-Шая-коссовчанин. Если даже он станет заниматься изучением Торы с постоянством, я не представляю себе, как Гемара и Тойсфойс смогут защитить его от соблазна зла во всех его обликах и воплощениях.
Махазе-Авром, сидевший на противоположной скамейке, слушал с горящим лицом, его ермолка сдвинулась на затылок, нос побледнел. Он заговорил крикливым голосом и тыкая пальцем в человека, сидевшего напротив него: директор и глава ешивы не представляет себе, как можно спастись от соблазна зла, благодаря изучению Торы? «Если ударил тебя этот мерзавец, тащи его в дом изучения Торы»[234], — говорит Гемара. Во время изучения Торы человек приводит себя прямо к учителю нашему Моисею на горе Синайской. Через Мишну человек связывается с танаями из Явне[235] и разговаривает с ними, как с живыми. Паренек сидит над Гемарой в Вильне, а в мыслях он находится на скамье в ешиве амораев[236] в Нагардее[237], в синагоге Раши и тосафистов. Тот, кто носит в своем сердце и в своем мозге так много эпох мудрецов, изучавших Тору, тому мир со всеми его наслаждениями кажется обиталищем нищеты.
Цемах больше не мог усидеть на месте. Он принялся шагать вокруг стола, как будто хотел, чтобы Махазе-Авром слышал его одновременно со всех сторон:
— Если бы человека по его природе тянуло к возвышенной жизни и к духовности, то хватало бы Талмуда и комментаторов. Однако материя тянет вниз всех, даже самого благородного сына Торы. Мудрец Торы может оказаться мудрецом во зло и казуистическими объяснениями разрешить все, что ему захочется. Так что когда нападают червивые вожделения, остается лишь одно спасение: сбросить с себя одежды, раздеться догола — изучать мусар. Только погрузившись глубоко в самого себя, можно узнать, изучаешь ли ты Тору ради нее самой или же это зараза, которая кидается цитатами из Талмуда и комментаторов и кричит: «Тебе позволено! Тебе позволено!» Соблазн зла может надеть на себя талес, который весь будет сиять священной голубизной, с кистями видения без изъяна, а на его золоченом воротнике будут вытканы слова талмудических мудрецов. Однако в набожно возведенных к небу глазах будет гореть нечестивый расчет корысти. И чем преданнее он будет раскачиваться в молитве, тем фальшивее он, этот богобоязненный дьявол, укутанный в нечистый талес корысти.
