Стефан Дичев - Современная болгарская повесть
И внезапно я почувствовала, что эта минута решающая не только для меня, но и еще для одного человека. Я закрыла журнал и вызвала к доске того самого парнишку, над чьей бровью в день, когда нашлась готовальня, появился пластырь.
— Почему вы вызвали именно его? — спросила инспекторша, когда мы спускались в учительскую. — Неужели вы не знали, что он еле-еле ответит на тройку?
— Знала…
— Так что же?
— Можно я отвечу на этот вопрос при вашем следующем посещении? — упрямо сказала я.
В учительской одиноко закусывал старый инженер, преподающий горные машины, он галантно уступил нам угол, где стояли кресла. У меня было «окно», и я со стесненным сердцем представляла себе все, что мне придется выслушать от инспектора за сорок пять минут.
— Урок прошел хорошо, — бодро начала она.
Темные стекла очков мешали понять, успокаивает она меня или говорит правду.
— Даже очень хорошо для молодого педагога. Новый материал вы подали, как бы это сказать, пламенно. Вы всегда так работаете?
Испуганная, я беспокойно ожидала, чем окончится это введение!
— Однако мне кажется, было бы неплохо, если бы вы выделили еще две-три минуты на обобщающие вопросы по новому материалу.
Начинается.
— У меня все, — неожиданно проговорила инспекторша, сняла очки и улыбнулась. Глаза у нее были карие, с чуть расширенными зрачками.
Я облегченно откинулась назад, еле успев превратить вздох в неясное и неуместное «спасибо».
Потом, не знаю уж, как это получилось, мы заговорили о путешествиях. Впрочем, говорила больше она. Я всегда думала, что люди, у которых есть слабость рассказывать о своих поездках, в конечном итоге только для того и ездят, и что еще там, на ленинградских мостах или на улицах Дубровника они с наслаждением представляют себе восхищенные взгляды своих будущих слушателей. Но у инспекторши рассказы были совсем другие.
— Знаете, — повернулась она ко мне, — в какую бы страну я ни приехала, обязательно стараюсь познакомиться с учителями. Ничто не может так углубить наши знания о народе, как разговор с его учителями.
Старый инженер уже покончил с едой и незаметно пододвинулся вместе со стулом к нашему уголку.
Увлеченная воспоминаниями о своих встречах, инспекторша рассказывала быстро и торопливо, время от времени поправляя падающие на лоб волосы. В ее жестах я угадывала то самое волнение, с которым она, наверное, расспрашивала иноземных учителей.
Мы даже не слышали, когда прозвенел звонок.
Я проводила ее до подъезда. И, пожимая ей руку, вдруг неожиданно для себя самой спросила:
— Вы ведь не сердитесь, что я не объяснила, почему я вызвала того паренька?
— Но вы же обещали, что все объясните в мой следующий приезд, — напомнила она, и в морщинках под дужками очков дрогнула улыбка.
В буфете я столкнулась с Филиппом. Шахтер разложил на черной ладони нарезанную кружочками булочку и, поддевая каждый ломтик кончиком ножа, отправлял их в рот. Увидев меня, он проглотил кусок, и я поняла, что он хочет мне что-то сказать.
— То показание осталось у меня, товарищ Георгиева. Напрасно я к вам приставал с проверкой.
Когда после занятий мы вышли из техникума, на улице все побелело от снега. Перед началом уроков город был еще дымный и по-осеннему серый, и, видимо, поэтому несколько мгновений, пока мы привыкали к его свежей белизне, она казалась нам ненастоящей, словно театральная декорация. Но смешнее всего было то, что никто из нас не заметил, когда пошел снег.
— Из-за этих инспекторов нет даже времени в окно взглянуть! — капризно надув губы, сказала красивая математичка.
— А у меня все пять уроков было техническое черчение в III «а», — сказал инженер Харизанов.
Опустив прямо в снег длинные полы своего черного пальто, старый инженер, преподающий горные, машины, старательно лепил снежки.
— Это первый снег, и я сейчас в каждого по разику запущу снежком, чтоб были здоровы. Сколько нас? Тридцать два!
И он, пропуская нас по дорожке, швырял в каждого снежок и тут же наклонялся за новым. Не знаю, что тут подействовало — его ритмичные поклоны белой земле или тишина снежной ночи, но мне показалось, что в этой игре бьется невидимая сила древнего болгарского заклинания, дошедшего до нас сквозь все сугробы бесчисленных балканских зим.
— Вы где будете встречать Новый год? — спросила красивая математичка, просовывая руку мне под локоть.
— Где мы будем встречать Новый год?
Михаил вытащил отвертку из потрескивающих внутренностей старого радиоприемника и провел ее острым язычком между бровями.
— Разве я тебе не сказал, что взял два билета на бал в шахтоуправление?
— Ты, верно, хотел сообщить мне об этом вечером тридцать первого декабря.
— Зачем же так! Ты сама видишь, из-за этой подпочвенной воды я забыл обо всем на свете. Завтра утром ты будешь дома? Придет техник ставить телефон.
Всем сердцем не хотела я этого телефона! Я заранее ненавидела его, словно живое существо, которое собирается проникнуть в пат дом с единственной целью — отнимать у меня Михаила.
Однако первые несколько дней телефон вол себя вполне прилично, молчал, как гость в незнакомом доме. Я даже чувствовала к нему некоторую симпатию и сама позвонила Андреевой и Жиковой. Но потом он заговорил, да так, что я за неделю научилась различать голоса техника и сменного бригадира. И хотя подпочвенные воды давно были укрощены, далекий мужской мир продолжал призывать Михаила, нуждался в нем…
Портниха вовремя закончила мое платье. Я выбрала себе все тот же серо-голубой тергаль, который присматривала в день обвала. Получилось красивое платье, и утром я расстелила его на кушетке в кухне, чтобы было веселее хозяйничать. Это у меня от мамы — я больше люблю подготовку к празднику, чем сам праздник.
На этот раз Михаил не задержался. Он пришел подстриженный и нагруженный свертками, которые чуть было не полетели на мое платье.
В час двадцать зазвонил телефон. Зазвонил и стих, словно тот, на другом конце провода, раздумывал, вправе ли он прервать наш последний в этом году обед. Второй звонок застал Михаила с полным ртом.
— Прорвало пломбу, — объяснил он мне, натягивая в прихожей ватник. — Во всяком случае, часам к шести я буду дома.
Я накинула кофточку и вышла на заснеженный балкон. Минуту спустя знакомый газик, буксуя, остановился у подъезда. Видно, выехал еще до того, как зазвонил телефон. Я наклонилась и помахала Михаилу. «К шести…», — на пальцах показал он мне и скрылся под брезентовым верхом машины.
Я села писать письмо маме. Написала, что у нас все хорошо, что я сшила себе новое платье из серо-голубого тергаля и что новогоднюю ночь мы проведем на балу в шахтоуправлении.
Потом проверила половину классных работ III «б» и не поставила ни единой двойки.
Сделав свое, телефон виновато помалкивал на книжной полке.
В семь я сняла бигуди и уложила высокий пучок.
В половине девятого я надела новое платье и долго стояла на балконе, пока не продрогла.
В десять я заплакала, а потом старательно мыла лицо холодной водой, чтобы не распухли глаза…
Михаил вернулся без двадцати одиннадцать. Пришел грязный и счастливый, поцеловал меня, вытянув губы, чтобы не испачкать, и стал извиняться, что он не мог уехать, «пока окончательно не укротили эту подлую подземную водичку». Сердиться на него было некогда, и он сразу же исчез в ванной, откуда бодро попросил приготовить ему костюм и белую сорочку.
— Пожалуй, придется побриться еще раз, — сказал Михаил, вернувшись в кухню. — Я давно уже замечаю, что в туннеле у меня ужасно быстро растет борода.
Минут через десять по квартире разнесся запах горелого. Я как раз вдевала в уши серьги и через открытую дверь спросила Михаила, что случилось. Он не ответил.
Прежде всего я бросилась к плите. Оставшийся без капли воды тазик для бритья потрескивал на раскаленной конфорке, от эмали отскакивали голубые чешуйки. Михаил спал… Спал в неудобной позе, сидя на краю кушетки, и на лице его еще было видно напряжение, с которым он сопротивлялся сну, стараясь внушить себе, что присядет на одну только минутку, пока закипит вода. Сползшая майка открывала смуглую шею, казавшуюся сейчас длинной и беспомощной, как у мальчика. Тело, утомленное нескончаемым сегодняшним днем, стало тяжелым и твердым — мне с трудом удалось уложить его на кушетку и подсунуть под спину одеяло.
Я погасила лампу и на цыпочках вышла. Сквозь топкую стену было слышно, как танцуют у соседей. Бессознательно я вдела в ухо вторую сережку…
17
В техникуме, как далекая, но неизбежно надвигающаяся буря, чувствовался конец полугодия. На переменах в учительскую заглядывали учащиеся и, тревожно поводя глазами, вызывали нас в коридор. Чаще всего спрашивали Тодорова.
