Филипп Майер - Сын
Но когда они добрались до тела юноши, белый мустанг вернулся, чтобы защитить его. Он взвивался на дыбы, бил копытами, и ранчеро с сыном пришлось убить и его тоже. А потом они отрезали голову вакеро.
Девушка, когда ее возлюбленный не вернулся, взяла ружье своего отца и покончила с собой. Но Господь воссоединил благородные создания, и каждое полнолуние можно увидеть вакеро верхом на его призрачно-белом скакуне – держа голову в руках, он скачет, сопровождаемый табуном мустангов, в поисках души суженой.
«Думаю, это неправильная история», – сказал я.
«Как так?»
«У нас тоже есть такая легенда».
Жил на свете черный, а не белый мустанг, носивший призрачного всадника. При виде призрака мустанги обращались в паническое бегство, и таким образом люди узнавали о приближении черного мустанга: грохот копыт тысяч мустангов, подобный грохоту торнадо в прерии, сопровождал его появление.
Немногие видели коня и всадника вблизи, но те, кто видел, рассказывали, что головы у седока нет. Вернее, есть, но она приторочена к седлу, вместе с сомбреро. Много лет ковбои стреляли в таинственного всадника, но пули проходили сквозь него, как сквозь бумажную мишень, не причиняя вреда.
И вот несколько ковбоев решили разгадать эту тайну. Они подкараулили черного мустанга ночью на водопое и пристрелили коня.
К седлу великолепного скакуна был привязан старый высохший труп, а голова покойника приторочена сбоку. Много месяцев шло расследование, прежде чем выяснилось, что такую жуткую смерть встретил молодой мексиканец по имени Видаль, знаменитый бабник и конокрад.
А поймали его Крид Тейлор и Бигфут Уоллес, легендарные техасцы, о которых написано множество книг. Они были известными шутниками и, чтоб другим неповадно было, отрезали вору голову и привязали вместе с телом к спине необъезженного мустанга, которого как раз по случаю отловили. А потом выпустили мустанга вместе с его безголовым всадником, и тот больше десяти лет пугал и сбивал с толку народ.
– Твоя история, конечно, правдива, – недовольно буркнула она.
– Это старая история, широко известная.
– Ну разумеется. И столько убедительных подробностей. Во-первых, мертвый мексиканец, оказавшийся конокрадом, как и все мертвые мексиканцы. Во-вторых, два знаменитых техасца, которые, убив человека, решают ради смеха отрезать ему голову. В-третьих, простое обезглавливание, по их мнению, недостаточно забавно. Будет совсем весело, если не похоронить тело, а привязать его к дикой лошади.
– Хм. – На большее меня не хватило.
– И самая убедительная деталь: когда лихие американские ковбои решают поймать легендарного черного мустанга, они не пользуются для этого лассо, не сооружают ловушку – нет, они просто стреляют в него, потому что это не требует никаких усилий.
– Вот поэтому я не люблю рассказывать.
– Отчего же, это было поучительно.
– Наши дети будут слушать твою версию.
– Нет. Наши дети должны знать правду. – Взъерошив мне волосы, она поцеловала меня в лоб, как ребенка.
Сорок девять
Илай Маккаллоу
1864 год
В начале года случились волнения, и большинство НБЛ-парней отправили на Восток. Меня уговаривали записаться в Пограничный полк, но противна была сама мысль о войне с команчами, да и МакКорд мне не нравился, так что в качестве наказания меня отправили на Индейские территории. Белые, как правило, не хотели работать с индейцами – они же лишь на полступеньки выше негров, – но я был уверен, что меня ждет роскошная жизнь, и не ошибся.
Из пяти цивилизованных племен два – крики и семинолы – выступали на стороне Союза. Остальные – чероки, чикасо и чокто – воевали за Конфедерацию. Бригада чероки подчинялась их собственному генералу, Стойкому Вати, а бригадой чокто командовал Тенди Уокер. Меня временно повысили до полковника и поставили над батальоном чахлых чероки. Они подписывали такие же контракты, как бледнолицые, но не признавали ни обуви, ни формы, не помнили своих обязанностей и не собирались сражаться с противником, превосходящим по численности. Они просто хотели хорошей кормежки и спокойной безопасной жизни, что с точки зрения армии делало их абсолютно бесполезными.
Большую часть снаряжения мы получали из обозов Союза. Нам нужны были пистолеты их производства, со стальным механизмом, а не медным, и многозарядные винтовки Генри и Спенсера, хотя «энфилды» тоже годились. Мы хотели иметь их шерстяные штаны и одеяла, полевые бинокли, седла и сбрую, их лошадей и амуницию, консервированное мясо, кофе и соль, хинин, фабричного шитья рубахи, бумагу и иголки.
Нам поручали только громить тылы противника, то есть совершать набеги на Канзас и Миссури, сжигать склады, амбары и мосты или просто воровать цыплят. Но со временем, когда животы наши становились пусты, как сердца банкиров, и у местных жителей нечего было отобрать, мы перемещались к югу пополнить запасы.
Мне такая жизнь была по душе, я ничуть не против спать на свежем воздухе и бродить где вздумается, и с индейцами мне было хорошо – они хоть и подпорчены цивилизацией, все равно жили гораздо ближе к природе, чем большинство белых. Но летом мне выпало несколько дней отпуска, и я решил наведаться в Остин.
Весь день погонял коня, а перевалив через холм, увидел дом судьи и натянул поводья. И зачем я сюда вернулся? Вспомнил, как стрелял из лука на потеху репортерам и подо мной было индейское седло. Каркасы на заднем дворе вымахали футов на тридцать, а я помнил их еще тоненькими побегами. Внезапно я почувствовал себя ужасно старым и чуть не развернулся и не помчался обратно, но в дверях гостевого домика появилась Мадлен, так что я спешился, привязал коня и бросился к ней.
Она держала на руках Эверетта. Ему исполнилось девять месяцев, или восемь, или, может, одиннадцать.
– Папочка вернулся, – ласково пропела она.
Ребенок, казалось, сейчас расплачется, да и Мадлен сильно изменилась – с тех пор как война началась, она будто на десять лет постарела. Фигура у нее быстро стала прежней, но, глядя на темные круги под глазами, кожу, на которой от малейшего прикосновения выступали синяки, я понял, что совершил непоправимую ошибку.
Мы вошли в дом, она положила мои ладони себе на грудь, ну и у меня тут же встал, захотелось просто люто. В постели быстро выяснилось, что она-то не в настроении.
Она все равно хотела меня ублажить, но, как только я пристроился, приподняла бедра чуть повыше:
– Попробуй вот сюда. Не хочу, чтоб молоко у меня скисло. Так хорошо?
Я молча кивнул.
– Не хуже, чем…
– Угу, – пробормотал я.
– Мне тоже хорошо. Хотя немножко больно.
Я вынул, она перекатилась на живот, внимательно рассмотрела.
– Я думала, он будет грязный. – Придвинулась поближе. – Правда, пахнет.
– Пойду помоюсь.
– Я думала, тебе понравится, – вздохнула она.
– Мне понравилось.
Негры приволокли горячей воды, я пошел в большой дом принять ванну. Когда вернулся, она уже оделась.
– Это из-за ребенка? – спросил я.
– Наверное.
Домишко показался мне маленьким и темным. Пришлось напомнить себе, что я люблю их.
– Возможно, я немножко отвыкла от тебя.
– Ну вот я здесь.
– Ты уезжаешь, возвращаешься раз в несколько месяцев на пару дней, мы занимаемся этим, и ты опять уезжаешь. Я чувствую себя дойной коровой.
– Ты у меня красавица.
– Дело же не в том, как я выгляжу. Просто ты приходишь, уходишь – и все, и я остаюсь одна.
Я начал было оправдываться, но она тут же перебила:
– Отец мог бы найти тебе работу здесь. Я знаю, он тебе предлагал. В городе полно офицеров, и на побережье наверняка есть военные, которые живут вместе со своими семьями.
– Это будет несправедливо.
– По отношению к армии или ко мне? К мужикам, с которыми ты познакомился год назад, или к жене? Ты делаешь вид, что выбора нет, Илай, но он есть.
– Чего ты взъелась? Я только что приехал.
– Я стараюсь не злиться.
Эверетт изумленно таращился на меня.
– Это я тебя сделал, – сообщил ему я.
– Это у него нормальное выражение лица, – пояснила его мать.
Днем, навестив судью с супругой, мы опять улеглись в постель. Мадлен стащила с кухни бутылку подсолнечного масла.
– Ты что, не хочешь еще одного Эверетта? – удивился я. – Или сестричку для него?
– Хочу. Обязательно хочу. Но не желаю растить их в одиночестве.
Она взяла в ладони мою руку, нежно поцеловала. Она была очень красивой женщиной. И очень сильной.
– Ты вообще когда-нибудь задумывался, как выглядит моя жизнь?
– Думаю, она нелегкая. – Хотя на самом деле я думал совсем наоброт.
– Нелегкая. Я заперта в этом доме один на один с маленьким животным, с которым даже поболтать невозможно. Иногда просыпаюсь утром и боюсь, не настал ли уже тот день, когда я просто разучусь говорить.
