Артемий Ульянов - Записки санитара морга
Наконец, собравшись с духом, глубоко вздохнул, словно перед затяжным опасным нырком, и решительно взялся за ручку подъемника, покатив его к той двери, на которой размашистыми печатными буквами было написано «Первенцев». Подкатив подъемник с телом к столу, стал быстро одевать, стараясь не смотреть на убористый секционный шов и голубовато-серое лицо мальчика. «Боже, какой он легкий», – подумал я, передернув плечами. Непривычно невесомое тело, словно избавленное от грехов непрожитой взрослой жизни, было непривычно послушным. Казалось, что в морге четвертой клиники происходит что-то такое, что противно человеческой природе.
Закончив одевать, я критическим взглядом осмотрел свою работу. Убедившись, что все безупречно, убрал тело назад в холодильник, и отправился в зону выдачи. Зайдя в ритуальную комнату, включил свет, нарушив глухую тишину пустого помещения жужжанием и потрескиванием люминесцентных ламп. Очнувшийся от ночной дремоты траурный зал сиял кремовым мрамором. Через час с небольшим он наполнится стонами и рыданиями, став местом короткой остановки Вани Первенцева на пути в вечность.
Разложив на гримировочном столе косметику, я брал тюбик за тюбиком. Нанося немного тонального крема на тыльную сторону ладони, пытался подобрать правильный оттенок, чтобы создать иллюзию жизни на Ванином лице. Так толком и не определившись, открыл шкаф, на верхней полке которого мы хранили лучшую парфюмерию. Выбрать запах было еще сложнее, ведь от ребенка не может пахнуть, как от взрослого мужчины. Аромат должен быть естественным, будто мальчишка только вернулся с летнего луга, где носился с соседской ребятней, и при этом стойким, чтобы отбить едкую кисловатую вонь формалина, щедро влитого в тело санитарами судебки. Прокопавшись минут пятнадцать, наконец нашел небольшой флакончик с неизвестным мне французским названием. Сперва понюхав пробку, брызнул немного на ватку, выждал с минуту и помахал перед лицом. Мягкий нежный запах сладкой выпечки. «Этот, точно», – буркнул я, поставив парфюм на стол, рядом с косметикой. Вспомнив тонкие гладкие веки мальчика, понял, что закрывать их пинцетом нельзя – не дай бог повредить. И вынул специальный медицинский клей, который надежно и деликатно схватит веки, не нарушая естественных очертаний.
Погрузившись в подготовку к работе, которую очень хотелось сделать идеально, я немного отвлекся от гнетущего предчувствия, что не отпускало меня с того самого момента, как я вытряхнул из пакета маленький пиджачок. Оно вернулось рывком, вместе с трелью звонка служебного входа. Тот же фургончик, что и вчера, привез гроб. Двое незнакомых мужчин, поздоровавшись кивком, выгрузили его, поставив на подкат, который я выкатил к дверям. Так же сухо попрощавшись, они исчезли за дверью отделения.
Закатив подкат в ритуальную комнату, я разглядывал гроб. До этого дня я видел такие только в кино. Сейчас же он стоял передо мною – непривычно маленький, утопающий в пышных сборках и кружевах синего и голубого шелка, с маленьким веночком из белых ненастоящих цветов на крышке, скорее похожий на роскошную елочную игрушку. Было в нем что-то притягательное и отталкивающее одновременно. И это странное сочетание завораживало. Но когда я бережно и аккуратно поместил в него Ваню, сквозь шелк, кружева и цветы проступило истинное назначение деревянного ящика.
Закончив с дефектовкой и гримом, я отступил на пару шагов назад, чтобы оценить свои усилия. Если покойник был сделан на достойном уровне, Бумажкин обычно говорил «хорошо смотрится». Глядя на Первенцева, я не мог так сказать. Десятилетний ребенок не мог хорошо выглядеть в гробу, даже если работа санитара была проделана безупречно. Дитя, символ продолжения жизни, символ будущего, зажатый в шелковых тисках смерти – зрелище, противное самой природе человека. И чем дольше я смотрел на подкат с гробом, тем больше в этом убеждался.
Без пятнадцати двенадцать двор морга начал заполняться людьми в черной одежде, с охапками цветов и с серыми опустошенными лицами. Некоторых поддерживали под руки близкие, кому-то из старшего поколения семьи Первенцевых стало плохо еще до того, как распахнулись двери траурного зала. Крепкий статный мужчина лет пятидесяти рыдал, закрыв лицо руками. Асфальтированное пространство двора заполнялось отчаянием и беспомощностью перед лицом потери. Стены Царства мертвых четвертой клиники видели немало горя за прошедшие годы. Но это горе было особенным. Оно было сильнее людей.
Оформив документы, я выкатил гроб в траурный зал и установил его на постамент вместе с мрачным худощавым мужчиной из числа дальних родственников. Расставив венки, я распахнул двери зала, отчего двор взвыл стонами десятков голосов, над которыми пронзительно пульсировали страшные вскрики Ваниной матери. Женщина не плакала и не причитала. Она конвульсивно кричала, будто обреченное животное, загнанное в угол безжалостной жизнью. Лишь мельком взглянув на нее, я сразу понял – ее жизнь на исходе. И не важно, сколько ей отведено. Она умрет вместе с сыном, как только маленький гроб коснется дна могилы. Мертвая станет ходить по этой земле еще много лет, растворившись в толпе живых. И вернется к жизни лишь тогда, когда ляжет рядом с сыном, обретя его по ту сторону бытия.
Плотно закрыв три пары широких массивных дверей, отделяющих траурный зал и зону выдачи от отделения, замер у чуть приоткрытой двери служебного входа. Глядя на катафалк сквозь узкую щель дверного проема, я подсматривал за чужим горем, не в силах оторваться от этого страшного зрелища, словно ребенок, пробравшийся к месту казни.
Она была в самом разгаре. Крики матери, взлетающие над рыданиями остальных, вспыхивали запредельной болью, вырываясь во двор сквозь тяжелые двери траурного зала. Я старался не слышать их, но они врезались в душу, оставляя глубокие болезненные отпечатки, которые всегда будут со мной. Сознание против моей воли рисовало картинки последних минут жизни мальчишки, играющего с друзьями в песчаном карьере. Обратный отсчет его жизни тикал у меня в мозгу, словно безжалостный часовой механизм бомбы, что стерла с лица земли семью Первенцевых, лишив их общего счастья. Превратив в горстку опустошенных родственников, разом погребенных под тоннами песка.
Не знаю, сколько все это продолжалось. Пять минут, десять, двадцать? В тот теплый тихий воскресный день время потеряло значение для мертвых Первенцевых, оставшихся среди живых. И я, затихший у приоткрытой двери служебного входа, тоже не чувствовал его, не сводя глаз с неказистого «пазика». Но вдруг наваждение рухнуло, рассыпавшись от утробного хриплого урчания заводящегося автобуса. Четверо мужчин с заплаканными серыми лицами бережно вынесли маленький невесомый гроб. Когда он скрылся в чреве автобуса, по ступеням крыльца траурного зала потекла плотная толпа, одетая в черное и обсыпанная яркими пятнами похоронных букетов. В центре нее шла мать Вани, зажатая со всех сторон бессильным сочувствием. Сойдя со ступеней, она внезапно обмякла, потеряв сознание и скрывшись под склонившимися над ней людьми. Подхватив ее на руки, они понесли ее к «пазику», как несколько секунд назад несли к нему гроб с тем, что осталось от ее сына.
