Захар Прилепин - Обитель
В роте было пусто: все на работах — один Артём…
Он упал на свою лежанку, лицом вниз, по-прежнему оглушённый всем с ним происходящим, и улыбался в материнскую подушку, никому на свете не видимый.
Через две минуты, а может, и через одну даже открылась дверь, он быстро оглянулся.
— Что, не закрывается? — спросила она. — Ну да, нельзя же вам. Давай твои сапоги сюда положим…
Она быстро своими ножками сдвинула болотные сапоги к дверям и, на ходу с усилием снимая юбку, вернулась к лежанке Артёма.
Встала возле неё, одним коленом упираясь в край — на Гале остались коричневые сапоги на каблуках, с посеребрёнными застёжками.
Всё это было ужасно соблазнительно, до спазма в груди.
— Только быстро, — сказала строго. — Ты умеешь быстро?
— Я не знаю, — ответил Артём, глядя на неё снизу вверх.
* * *…Дыша, и расширяя глаза, и больно вцепившись в затылок, вдруг назвала его «Тёмка» — одними губами, куда-то в висок — но он услышал, как его имя толкнулось с её дыханьем о его кожу…
Получилось так, словно бы, сказав ей, неожиданно для самого себя, «Галя» вчера ночью, он назвал первую часть пароля, а сейчас она произнесла отзыв.
Они назвали друг друга по именам — и только после этого немного научились говорить. По крайней мере, Артём.
Она стояла у дверей, глядя на него пьяными глазами.
— У тебя вода есть? — спросила.
— Нет… Вот в кувшине.
— Подай.
Артём подал.
— Бр-р, — смешно скривилась она и отдала кувшин обратно.
— Они иногда делают обход, — сказал Артём, кивнув на дверь.
— Ну и что? — спросила она. — Вот я сделала обход, проверила… — и тихо, очень красиво засмеялась.
Оказывается, Артём никогда не слышал, как она смеётся. Он тихо улыбнулся, пытаясь своими грубыми неловкими губами повторить линию её губ.
— Ты за меня переживаешь или за себя? — спросила она, сразу став строгой.
— За тебя, — твёрдо ответил он, выбрав «ты» между «ты» и «вы».
— А за себя?
Артём пожал плечами, не сводя с неё взгляда и получая пронзительное удовольствие от того, что мог ей смотреть в глаза.
— Ты можешь подумать, что он со мной сделает? — сказал он, улыбаясь, хотя улыбка была скорей выжидающей.
— Он тебя убьёт, — ответила Галя; в голосе её было что-то детское: так ребёнок говорит, что сейчас придёт папа́ и всех накажет.
Артём кивнул.
Галина вышла.
— Здра! — кто-то гаркнул тут же в коридоре.
Артёма едва не подбросило от этого крика.
С минуту сидел, потом, когда её строгие каблуки стихли, опять лёг.
Он лежал с бешеным сердцебиением, рот был сухой, глаза сухие — и в голове словно сухой сквозняк просвистел.
«…А если меня действительно расстреляют из-за неё?» — думал он.
«…А за что?»
«…Как за что? Сожительство с заключёнными из женбарака карается карцером, а тут…»
«…А что тут? Про сотрудниц ИСО ничего нигде не сказано…»
«…Ага, самому не смешно? Идиот».
О начлагеря Артём старался не вспоминать. Сама фамилия «Эйхманис» звучала так, как взмах ножниц, которыми отрезают голову.
Пролежав ещё минуту, он почувствовал, что покрылся потом — мелким, будто лихорадочным.
«…Нет-нет-нет, — успокоил он себя, — всё будет иначе: ей не захочется, чтоб я тут был, и она оформит мне амнистию — скостит срок вдвое или даже втрое… и я поеду домой».
Потом опять думал про неё: «С ума она сошла? Совсем она, что ли, сошла с ума?»
Всплыло слово «фантасмагория» — недавно его кто-то произносил… а кто?
Василий Петрович, кто.
Артём вскинулся: ведь Василий Петрович вчера приносил ягоды, а он их не доел. Где же они? Или доел? Или всё-таки оставил в келье?
На общем столике, ближе к лежанке Осипа валялся пустой кулёк: вот кто доел.
«Ах, так», — сказал Артём, благополучно забыв, что сам ещё вчера лакомился из запасов Осипа салом, вишней и черешней.
Выдвинул ящик с продуктами: остались только крупы и варёные груши — остальное Осип, наверное, унёс на свою работу, догадался Артём.
Груш не очень хотелось — снова хотелось сала или, на худой конец, сыра — но в любом случае что-нибудь животного, имеющего отношение к плоти, и крови, и молоку.
— А у меня же были деньги! — вспомнил Артём, схватил материнскую подушку, куда их спрятал, прощупал пальцами: да, на месте.
«Сейчас пойду в ларёк… куплю себе на все… что там есть? Колбасы бы, ох… хватит на колбасу?»
Чтоб выйти, надо было обуться; и опять эти чёртовы сапоги.
«А если мне Эйхманис велит сдать одежду? Он же наверняка велит. Положим, сменная рубаха и штаны у меня есть. Зато из обуви только валенки. Придётся покупать. Может, не тратиться на колбасу? А то будешь босой, как леопард бродить… не в валенках же… Нет, ужасно хочется колбасы… Иду за колбасой, определённо. А если Ксива? Жабра? Шафербеков? Они обещали из тебя самого сделать колбасу… К чёрту, к чёрту. Надо срочно колбасы… Кстати, паёк мне положен или нет, у кого спросить?»
Артём спешил вниз, в сапогах ноги едва гнулись, и, едва выйдя из корпуса на улицу, увидел Митю Щелкачова.
Охнул от радости и тут же вперил в него взгляд: что, что, какую весть принёс?
— Слава богу! — воскликнул Митя, очень довольный. — А то ваш дневальный меня не пускает и за вами идти тоже не желает! А я вот… вещи принёс! Нам их привезли — форму и… вот ваш мешок, держите. Вы куда делись? Мы так и не поняли.
— Не важно, не важно, — отмахнулся Артём. — Как… Фёдор Иванович?.. Эйхманис, он как — что-то сказал обо мне?
— Эйхманис! — довольно повторил Щелкачов. — А Эйх-маниса-то и не было больше — он как тебя отправил тогда, больше не появлялся. Говорят, в Кемь уехал.
— И что же вы делали?
— А ничего не делали, — засмеялся Щелкачов. — Слушали мат Горшкова. Здесь настолько любопытно ругаются, что я решил составить словарь брани…
Приняв мешок и вглядываясь в Митю — словно у того на лице имелось подтверждение всему им только что произнесённому, — Артём чувствовал себя как дитя, вставшее после новогодней ночи засветло: побежало дитя босиком к ёлке, а там деревянный конь в яблоках — огромный, в половину настоящего, целая армия солдат трёх армий, не считая партизан, три бутылки лимонада, часы с подзаводом, сабля и ещё что-то, в ёлочной мишуре закопанное, — страшно ещё и туда потянуться: сердце может разорваться.
— Митя, — сдавленным голосом сказал Артём, — подожди меня минутку. Сейчас я сниму эти… сапоги, переоденусь, и пойдём в «Розмаг» — непереносимо хочу тебя угостить чем-нибудь.
— Полноте, — махнул Щелкачов рукой. — Не стоит.
— Молчи, — велел Артём и бегом помчался назад.
