Том Роббинс - Свирепые калеки
Поджаренный до нежно-розового оттенка и облезающий до цвета еще более розового – словно его слегка пожевали незримые зубы вечности – Свиттерс возвратился в оазис, тяжело дыша, натрудив мышцы ног, жадно выхлебал целый кувшин воды, насладился купанием при помощи губки (сие омовение техническим уходом не считалось) и прикорнул ненадолго. Когда же, освеженный, щедро сбрызнутый одеколоном, он наконец вышел в фиолетовую прохладу – в бездымный дым сирийских сумерек, – шел он на ужин, но нацеливался на вечеринку.
Сестры уже собрались за столом. Подходя к трапезной, он слышал, как Мария Вторая угрюмым речитативом читает молитву. Свиттерс миновал дверь, даже не заглянув внутрь, и вместо того, описав круг, пришел в кухню, где в небольшой кладовке – что-то вроде пристроенной буфетной, – как он знал, хранились винные запасы ордена. На двери болтался висячий замок, и Свиттерс задумался, всегда ли кладовка запиралась или эта дополнительная мера предосторожности – результат его пребывания в оазисе.
Обладай он терпением и простейшим инструментом-другим (шпильки для волос или пилочки для ногтей вполне хватило бы) и не будь он в настроении столь приподнятом, он, конечно, играючи вскрыл бы замок, ибо, невзирая на нехватку технических способностей, он успешно прослушал в Лэнгли курс взлома. В нынешнем своем расположении Духа он без долгих рассуждений отверг этот вариант, вернулся к себе в комнату, извлек «беретту» из ее кокона крокодильей кожи и, восторженно крякнув (усеченное «Bay!», вот что это было такое), разнес замок на кусочки серией выстрелов, для ровного счета пальнув еще разок-другой свepx необходимого. Доля секунды – и крохотные осколки и ошметки со злобным свистом разлетелись во всех направлениях, точно металлические пчелы в восстании насекомых.
Увы, в кладовке обнаружилось только шесть бутылок. И виноват в том был никто иной, как он сам, – повышение частотности праздников от ежемесячных итальянских ужинов до еженедельных ужинов под блюзы истощили запасы обители.
– Ну, что есть, то есть, – философски пробормотал он и, засунув пистолет за пояс, подхватил секстет пыльных зеленых бутылей и с трудом – для человека на ходулях любая ноша скажется на равновесии не лучшим образом, – пошатываясь, побрел в трапезную.
Сестры выбежали из-за стола и теперь толпились в дверном проеме, Домино – впереди, точно вожак стаи. Только сейчас Свиттерс осознал, что выстрелы напугали монахинь: они, должно быть, вообразили, что в оазис вновь нагрянули террористы.
– Прошу меня простить, – проговорил он. – Я вовсе не хотел сеять панику. Огнестрельное оружие для американца – что тонкие яства и вино для француза; праздник без них – не праздник. – Он улыбнулся женщинам своей наилюбезнейшей, наилучезарнейшей улыбкой. – А я так понимаю, нынче вечером нам есть что отпраздновать. – Он переключил улыбку, точно луч прожектора, прицельно сфокусировав ее на Домино. – Пиппи, будьте так добры, освободите меня от сего вакхического груза – и, если не трудно, откупорьте его, дабы тот подышал, к вящей своей пользе, целебным кислородом Матушки-Природы. – Едва не сверзившись с ходулей, Свиттерс передал бутылки рыжеволосой монахине, а затем затопал прочь за компьютером плюс CD-плейером.
– Не скорбите обо мне, – крикнул он через плечо. – Разлука продлится недолго.
Не прошло и нескольких минут, как верный своему слову Свиттерс уже возвратился, хотя сесть не сел до тех пор, пока не врубил на радость почтенному собранию атональную, полифоническую импровизацию «Дня рождения» в исполнении Фрэнка Заппы. Намеренно избегая стола Домино (та, как всегда, разделяла трапезу с Боб, Пиппи и Зю-Зю), Свиттерс подсел (со всей мыслимой осторожностью поставив ноги на перекладину стула) к четверке гораздо более преклонного возраста во главе с Красавицей-под-Маской. На каждом из столов красовалась откупоренная бутылка зина – уступка гостю, не иначе. Прочие бутылки исчезли.
– Ну, что есть, то есть, – буркнул Свиттерс, разливая за своим столиком вино по четырем бокалам (Мария Вторая от спиртного отказалась по причине больной печени) и при помощи настойчивой жестикуляции убеждая второй столик последовать его примеру.
Пристально глядя на Домино вдоль незримой прямой, расчертившей надвое сгусток жвачки, каковым Господь, не желая осквернять свой золотой трон, увенчал уступчивый носяру Красавицы-под-Маской, Свиттерс поднял бокал. Присутствующие затаили дыхание. К вящему их облегчению, он сказал только:
– За Симону «Домино» Тири! Пусть еще много лет озаряет она сей ком глины своими добродетелями!
Все так или иначе выразили свое одобрение – именинницу любили; а Домино премило зарумянилась.
После тоста некоторое время все шло своим чередом, как обычно, хотя изломанные ритмы запповской инструменталки придавали происходящему некую остроту. Однако по мере того, как вино убывало – а оно исчезло до капли задолго до того, как разделались с пирогом из баклажанов с сыром-фета[224] и салатом из помидоров с огурцами, – преподобные сестры кушали не спеша, обстоятельно, светская беседа «набирала обороты» – подобное воодушевление наблюдалось порой лишь на «блюзовых вечерах», и то не всегда. Разговор оживился, тут и там слышалось хихиканье.
– Мария, о, Мария, благословенная госпожа изысканных трапез, наш добрый гений бессчетных кулинарных триумфов, прошу тебя, яви нам вновь гастрономическую милость, каковой прославлена по праву, и дозволь собравшимся гулякам вновь наполнить кубки, ибо, хотя мы и недостойны винограда, неутоленная жажда, чего доброго, послужит к урону сего празднества. Ибо именинницу должно чествовать, а для сего годно лишь лучшее твое вино и не иначе.
Свиттерс подозревал, что оставшиеся бутылки припрятали в запасах Марии Первой. Предчувствия его не обманули: ибо Красавица-под-Маской, пусть и нерешительно, но кивнула разволновавшейся старой поварихе в знак согласия, после чего Мария Первая прошаркала обратно в кухню и принесла пару недостающих бутылок назад. Когда же сосуды были откупорены, а содержимое их распределено среди желающих – на сей раз воздержались обе Марии, и что Свиттерсу оставалось, как не присвоить себе их порцию? – в трапезной воцарилась атмосфера теплая и сердечная. Или, может статься, Свиттерс все это выдумал.
Пиппи зажгла свечи за каждым из столов – ей пора уже было выключать генератор, – и Свиттерс, достав из кармана свой стихотворный опус, развернул его и прочел про себя в мерцающем свете, дожидаясь возвращения Пиппи из сарая. В стихотворении говорилось о неких золотых табличках, на коих начертаны тайны души и сердца, – о табличках, сокрытых в пирамидах, и еще о том, как мудрый египетский царь не дозволил Платону покуситься на таблички под предлогом того, что грек, ослабленный своей самодовольной философией бесполой любви, чего доброго, не выдержит бремени всей этой здоровой страсти. Со всей очевидностью (Свиттерс так и видел, как поэму анализирует его профессор из Беркли) скрытый смысл стихотворения заключался в том, что в причастности божественных тайн отказано тем, у кого недостает смелости признать и исследовать собственную чувственную природу. «Трактовка вполне резонная, – согласился с ним внутренний голос. – Но не могу же я всучить Домино этот образчик антиплатоновской пропаганды в качестве подарка на день рождения. И о чем, спрашивается, я только думал?»
Надеясь перехитрить своего бесенка, Свиттерс поднес уголок листка к ближайшей свечке. Бумага тут же вспыхнула; он держал листок с пылающей поэмой на весу, пока пламя не подобралось к кончикам пальцев, и только тогда выронил тлеющий обрывок на деревянный стол. (Хорошо, что у Пиппи так и не дошли руки сшить эти пресловутые псевдоитальянские скатерки!) С началом этого небольшого пиромания-шоу все разговоры разом стихли; Свиттерс ощущал на себе опасливые, встревоженные взгляды. Однако в разгар представления Домино категорично сообщила: «Мистер Свиттерс – агент ЦРУ», – так, как если бы это все объясняло; и Свиттерс готов был поклясться, что сестры уже представляют его себе на чердаке в Москве, или на безлюдном кубинском пляже, или в полутемном кафе в Касабланке – как он подносит зажженную спичку к закодированным инструкциям, к чертежам нового смертоносного оружия или к обрывку бумаги с одним-единственным, нацарапанным кровью словом, – дабы спасти демократическое правительство или отважного двойного агента, который в свободное время был или, точнее, была красавицей-графиней и даже пожертвовала свое состояние католическим сиротским приютам. Пахомианские сестры просто упивались этими картинами. Просто упивались.
Вдохновленный Свиттерс собрал пепел поэтического шедевра – и съел его. А затем, с губами черными и обсыпанными золой, поднял бокал словно бы для очередного тоста. Увы, бокал был пуст. Заметив его затруднение, Красавица-под-Маской отдала ему свое вино, к которому едва ли притронулась. Свиттерс благодарно улыбнулся. Отхлебнул глоток, смывая осевший во рту черный снег сожженной бумаги, и объявил:
