Не суди по оперению - Брисби Зои

– Вообще-то да. С такими сведениями, как правило, не шутят.

– Я хотел сказать… Вы консультировались с несколькими врачами? Надо всегда узнавать мнение не одного специалиста.

– Вовсе не нужно консультироваться с кучей врачей, чтобы понять, чем я больна. Мне отлично известны симптомы этой болезни.

– Знаете, не стоит доверять всему, что пишут в Интернете. Начинают с родинки, а заканчивают четвертой стадией рака.

– Мне и в голову не приходило смотреть в Интернет, чтобы узнать что-то по медицине. К тому же компьютер в доме престарелых такой допотопный, будто его изъяли из грота Ласко [14] – не хватает лишь рисунков лошадей и быков.

– Вот видите. Зря вы бьете тревогу. Вы, наверное, сами себя напугали. А то Альцгеймер – сразу громкие слова!

Участливость молодого человека тронула Максин. Она видела, как он обрадовался, решив, что она просто склонна к ипохондрии. Она досадовала, оттого что вынуждена огорчать его. Но все равно решила сказать ему правду, всю правду до конца.

– Я безошибочно определяю симптомы Альцгеймера, потому что однажды уже могла их наблюдать. У моего мужа. Я видела, как он постепенно погружается в забытье. Как исчезает в подвалах своей памяти. Я следила, как болезнь одолевает того человека, каким он был прежде. Он тем не менее сражался с ней, но битва была неравной, заранее обреченной на поражение. Он был исключительной личностью, человеком редкого ума. Для него было невыносимо узнать, что его разум будет слабеть и слабеть. Мы проводили как можно больше времени, вспоминая вместе наше прошлое, якобы чтобы тренировать его память. На самом же деле, нам хотелось в последний раз пережить друг подле друга мгновения счастья. И мы их украли у болезни. Да! Насколько это было возможно. Но однажды этому пришел конец. Он исчез. Человек остался, а мой муж исчез. Хотя он и не узнавал меня, мне нравилось сидеть рядом и слушать его лекции по психиатрии. Иногда он принимал меня за свою ученицу и объяснял мне теории Фрейда и Лакана.

– Наверное, это было ужасно – сидеть рядом с мужем, который вас не узнает.

– Да. Но в этой ситуации, самое большее, на что я могла рассчитывать, это побыть еще какое-то время с ним. Я стольким ему обязана. Он спас мне жизнь.

Максин пожалела, что сказала последнюю фразу. Она и так слишком много наговорила, дав волю воспоминаниям, а теперь не знала, удастся ли их спрятать обратно. Воспоминания – это как драгоценные вещицы в глубине шкафа, которые боишься вынимать, чтобы не разбить.

Но в конце концов… Что ей терять? Разбивать уже нечего. И потом, было что-то обнадеживающее от сознания, что часть истории ее жизни останется после нее. В ее-то возрасте она уже не боялась, как на нее посмотрят люди, а ее попутчик, казалось, был не из тех, кто судит окружающих. К тому же, пока она рассказывает, мальчик забывает о своей депрессии.

Она украдкой взглянула на Алекса, тот словно окаменел. Она было открыла рот, чтобы посоветовать ему дышать, но увидела, что его грудная клетка вновь расширилась от глубокого вздоха.

– А у вас не было детей?

Этот вопрос. Этот жуткий вопрос, которого она боялась всю свою жизнь. Каждый раз, когда ей задавали его, ледяная дрожь пробегала по затылку, а сердце сжимало тисками. Она всегда отвечала нет, с годами даже научившись изображать полное равнодушие, но от этой лжи ее тошнило. Она была самой себе противна. Ей хотелось побить, исцарапать себя. Почувствовать, как течет кровь по разодранной коже. Причинить себе боль физическую, а не душевную.

Теперь она врать не хотела. Когда конец близок, смысла в этом нет.

– Были.

Алекс понял, что нужно замереть. Малейшее движение могло прервать исповедь его попутчицы в такой важный момент. Он чувствовал, что Максин собирается доверить ему мучительную тайну. Он боялся оказаться не на высоте, как с ним обычно бывало. А если он поведет себя как-то не так, Максин покончит с собой! Ответственность – это не про него! У него даже Фёрби [15] не выжил… Даже рыбки подохли от тоски. Когда он был маленьким, его черепашки-камикадзе прыгали с верхушки пальмочки в аквариуме, водруженном на комоде – настолько жизнь с ним казалась им невыносимой. Все его хомяки пропадали. Сбегали с концами. Если ему не удалось спасти своих животных, то что уж говорить о старой даме.

Он все еще думал, как ей ответить, когда Максин сказала:

– У меня родилась дочь. Она была крохотной и такой красивой. Я видела ее всего несколько секунд, но ее личико врезалось мне в память навсегда.

– А что случилось?

– Я отказалась от нее.

– Отказались? Какой ужас! Но почему вы это сделали?

Она с грустью заметила искорки гнева в глазах Алекса. Этого-то она и боялась.

– Я не могла ее оставить у себя.

– Так и говорят все матери, которые отказываются от детей. Чего проще?

– Чего проще? Ты думаешь, это было просто?! Видеть, как эту чудесную малышку отрывают от моей груди, как исчезает единственное воспоминание о человеке, которого я любила? Чувствовать на себе тяжелый осуждающий взгляд акушерок, оттого что я была «матерью-одиночкой»?

Алекс почувствовал себя виноватым. До чего же он глуп! Кто дал ему право судить ее? Да, сам он чувствовал себя отвергнутым своей матерью, но ведь это не повод нападать на бедную женщину.

– Простите меня! Я не имел права так говорить.

Максин ласково погладила его по коленке.

– Не переживай. Бывало и хуже.

– А что это такое – «мать-одиночка»?

– Так называли в те времена женщин, которые рожали детей, не будучи замужем. На них смотрели очень косо. Нас считали девушками легкого поведения.

– А почему вы не были замужем?

– Я была влюблена в одного парня. Его звали Леонар. Он был высокий, сильный, нежный и веселый. Мы решили пожениться, после того как он вернется с войны. Когда его призвали, мы обручились. Это был самый прекрасный и самый печальный день в моей жизни. Он хотел защищать свою страну и считал, что полагается идти воевать за ее ценности. А я просто хотела, чтобы он остался. У его матери, фермерши с замашками барыни, были старорежимные взгляды. Она была женщиной холодной и строгой, но я с этим смирилась – ведь это мать моего Леонара. Он писал мне письма два раза в неделю. Я с нетерпением ждала их. С ужасом читала про жизнь на фронте, про засады, затишья перед боем, сражения. Я переживала вместе с ним, переживала за него. Но однажды почтальон не остановился у моего почтового ящика. Не останавливался неделю, две, три. Месяц. Мне тем более не терпелось получить вести от Леонара, потому что в своем последнем письме я сообщала ему, что жду ребенка. Два месяца без вестей. Я знала, случилось что-то ужасное, но не хотела этого принять. Прошло четыре месяца. Мать Леонара получила из министерства письмо, в котором сообщалось, что ее сын пал смертью храбрых. Для меня весь мир обрушился. Неделю я не вставала с постели. Я не хотела, я не могла больше жить. Жить без него. А потом я почувствовала толчок маленькой ножки в животе. Это был знак от малыша внутри меня, который напоминал мне, что он там. Мой Леонар оставил мне свой след.

Максин замолчала. Она была без сил. Мертвенно бледна. Алекс протянул ей бутылку воды. Она отпила глоток из горлышка.

– Хотите, остановимся? У вас измученный вид.

– Нет, спасибо, я предпочитаю покончить с этим теперь же. Мне нужно дойти до конца, чтобы кто-то это знал.

Алекс молча кивнул головой.

Максин набрала в легкие побольше воздуха, перед тем как продолжить рассказ:

– Я пришла к матери Леонара сказать, что у меня будет ребенок. Думала, это немного смягчит ее горе. Никогда не забуду, как она на меня тогда посмотрела. Затем повернулась ко мне спиной и ответила холодно и с полным равнодушием: разве можно быть уверенной, что отец ребенка такой девушки, как я, ее сын.

– Вот гадина!

Максин не удержалась от улыбки.

– Совершенно с вами согласна. Но в то время я бы никогда не решилась тягаться с этой женщиной. Она была знакома со всеми влиятельными людьми моей деревни, все ее боялись и уважали. Я в слезах вернулась домой, рассказала, в чем дело, родителям. И получила мощную затрещину от отца, который заявил, что я ужасно подвела нашу семью, и одни рыдания от матери, полагавшей, что жизнь моя вконец испорчена. Что было потом, я помню довольно смутно. Последующие месяцы я была как не в себе. Я благоговейно ловила малейшее шевеление младенца и смотрела на мой все более округлявшийся живот с нарастающим ужасом, ибо знала, что скоро должна буду расстаться с малышом. В день родов акушерки взирали на меня с презрением и безжалостно давили на мой живот. Когда моя девочка появилась на свет, я умоляла их разрешить прикоснуться к ней. Одна из них в конце концов согласилась и положила ее мне на грудь. Всего на несколько чудесных мгновений. Потом ее от меня оторвали, запеленали и унесли.