Пьющие ветер - Буис Франк

— Я с ними поспорил, сказал им, что смогу тебя разговорить. Я не могу проиграть.

— Скажи просто, что мы поговорили.

— Давай еще чуток поболтаем, а?

— С чего ты взял, что мне еще есть что сказать?

— Интуиция. Давай, попробуй хоть разок!

Мартин снова выпил и долго молчал, прежде чем решил принять игру, чтобы как можно быстрее закончить весь этот маскарад.

— Гоббо, наверное, это прозвище?

— Ну. Если бы я сказал тебе, откуда оно взялось, ты бы мне не поверил...

— Из «Венецианского купца».

Гоббо сначала удивился, а потом лицо моряка озарилось широкой улыбкой.

— А я насчет тебя не ошибся. Ты не такой, как они, — сказал Гоббо, указывая на компанию позади себя. — Это моему отцу пришла в голову мысль назвать меня Гоббо, он был учителем, только книгами и интересовался. «Венецианский купец», да... Он даже заставил меня выучить его наизусть.

Гоббо замолчал и снова посерьезнел. Он начал крутить кружку на столе, как будто играл с обручем.

— Думаю, он в конце концов перестал различать, где книги, а где реальный мир, — добавил он.

— Книги бесполезны.

— Тем не менее ты вроде как кое-что читал.

— Это давно в прошлом.

— Расскажи, я не тороплюсь.

— А я тороплюсь.

Гоббо сделал примирительный жест.

— Я не настаиваю, — сказал он.

— Ладно, ничего.

Мужчины помолчали.

Когда Гоббо заговорил, у него на лице читалось напряжение:

— Я провел четыре года в плавании. Я никогда не делился новостями, и у меня все было хорошо. В море иногда думал о родителях. Однажды я решил вернуться домой. Когда они увидели, что я вернулся, отреагировали так, как будто я уехал из дома лишь накануне. Мое отсутствие ничего не изменило: ни отца и его книги, ни мать и ее молчание. Поэтому два дня спустя я снова уехал, я думал, что все, что помогало отцу жить, в итоге убьет его, а мама будет просто наблюдать и ничего не делать.

— Ты прав насчет слов, — тут же сказал Мартин.

— Что значит — прав?

— Они могут убить.

Моряк с любопытством посмотрел на Мартина.

— Как ты познакомился с Гоббо, я имею в виду, с тем, другим Гоббо?

В памяти Мартина резко всплыл силуэт Дюваля.

— Я не хочу говорить об этом.

Гоббо не настаивал.

— Я теперь лучше понимаю, почему ты такой молчаливый, — хитро сказал он.

— И почему же?

— Я думаю, если б ты начал говорить, то уж говорил бы без остановки.

Начиная с этой первой встречи Мартин встречался с Гоббо в «Адмирале» каждый вечер после работы на электростанции. Это был отдых, необходимый, расслабляющий отдых перед тем, как пойти домой. Гоббо покидал тех, с кем сидел за одним столом, пока Мартина не было, и присаживался к столику Мартина, вызывая этим некоторую ревность у других завсегдатаев. Он рассказывал о своих путешествиях. Мартин слушал, не пытаясь отделить правду от лжи, но по душам говорить не собирался.

— Ты никогда не рассказываешь о себе, — сказал однажды вечером моряк.

— Потому что особо и нечего рассказывать.

— У тебя есть семья?

— Есть.

— Дети?

— Четверо.

— Семья — это важно... У меня никогда не было семьи. — Гоббо нахмурился, как бродяга, собирающийся провести ночь в картонной коробке. — Мы, мужчины, ненадежны, мы верим, что мир может двигаться вперед сам по себе, — сказал он, как бы разговаривая сам с собой.

Мартин не ответил. Он тоже не помогал миру двигаться вперед, своему миру. Его дети знали его не больше, чем он знал их. Жизнь под одной крышей ничего не меняла. Его семья была чужой для него, и он никогда не делал ничего, чтобы изменить ситуацию, и, возможно, он даже сделал все, чтобы не было иначе.

— Это в нас природой заложено, — сказал Гоббо. — Приходит время, и хочется пуститься в плавание. Иначе Бог не создал бы морей и океанов... — Матрос наклонился над столом. — И женщин бы тогда не создал, — добавил он, понизив голос.

— Я как раз не авантюрист.

— Авантюрист... — задумчиво повторил Гоббо. — Я долго считал, что нет ничего прекраснее лодки, выходящей из гавани, и нет ничего хуже уютного дома.

— Ты так больше не считаешь?

— Может быть, нет большего приключения, чем иметь семью.

— Что тебе помешало?

Гоббо пристально посмотрел на Мартина.

— Твоя очередь платить за выпивку, — сказал он.

Ворона клевала мертвую тушку зайца, а сороки пытались ее прогнать, чтобы самим завладеть падалью. Ворона пятилась и снова наступала. Черная кровь текла у нее по клюву, сороки прыгали, расправляя крылья и крича, чтобы ее напугать.

Матье наблюдал за этим спектаклем с противоположного берега, сидя на большом плоском камне, покрытом ракушками, которые делали его похожим на древний щит, брошенный после битвы титанов. Он задавался вопросом, в результате ли эволюции некоторые птицы передвигают лапы, как люди ноги, в то время как другие не могут этого сделать и вынуждены скакать по земле, всегда используя обе лапки одновременно. В итоге сороки выиграли. Матье отвернулся, закурил сигарету и уважительно посмотрел на реку, не торопясь, рассматривая ее, машинально затягиваясь. Матье старательно курил с двенадцати лет, и теперь это доставляло ему удовольствие. И для этого не было лучшего места, чем эта река и этот камень.

Каждое утро он ходил за сетью, заброшенной накануне, со стальными крючками, прикрепленными к корням в воде. Он узнал, куда забрасывать сеть, задолго до того, как закурил свою первую сигарету. Он ловил угрей, иногда налимов и никогда не возвращался домой с пустыми руками. Он знал реку наизусть, знал места, где больше всего рыбы. Он долго думал, что это неиссякаемый источник, если заботиться о нем и брать только то, что нужно, чтобы прокормиться. Но со временем улов стал менее обильным. Причина была в том, что не все смотрели на вещи с той же точки зрения, что и он. Кучка ублюдков опустошала реку с помощью электродов, вставленных в мощные батареи, а иногда они использовали даже взрывчатку. Матье часто находил мертвую рыбу, поднявшуюся на поверхность слишком поздно, чтобы ее могли собрать браконьеры, и теперь она плавала возле берега; еще видел изредка донных рыб, особенно форель, ее кожа уже не переливалась, а глаза были похожи на грязные матовые мраморные шарики. Эта бойня приводила юношу в ужасную ярость. В таких случаях он входил в воду, чтобы собрать мертвые тушки, затем накрывал их большим камнем на дне, чтобы больше не видеть и устроить им как можно более достойное захоронение. Так что река была усыпана невидимыми для других надгробиями. Такое большое кладбище в прибрежном городке.

Матье час проводил один, а потом отправлялся завтракать с семьей. Этот своеобразный ритуал установился с тех пор, как он пошел в школу, и продолжался и после того, как его наняли на работу в каменоломни.

Он докурил третью сигарету, поднялся и сунул потушенный окурок в карман вместе с двумя другими. Затем вынул нож, проверил предохранитель и начал потрошить рыбу, постепенно выбрасывая внутренности в воду, и те быстро превращались в пиршество для раков. Угрей он всегда оставлял напоследок. Жесткие тела выглядели как черные резиновые шланги, на первый взгляд не очень привлекательные, но, если их разрезать на куски и приготовить в виде рагу, приправленного разными специями, они будут восхитительны.

Матье мыл рыбин одну за другой в воде, проводя пальцем по надрезанной плоти, чтобы удалить последние частички внутренностей и слизь. На поверхности реки появились большие кровавые маслянистые круги, они покачивались на волнах, как маленькие всадники на своих скакунах. Затем он вынул из кармана трос с жесткой проволокой на одном конце и широкой петлей на другом и стал обвязывать им жабры, как будто сшивал их вместе, перемежая налимов и угрей, не для красоты, а для равновесия, затем вернул трос обратно в петлю и окунул странное ожерелье в чистую воду. Казалось, что змеиные тела угрей оживают и извиваются между массивными тушами налимов. На дне реки нервно мельтешили мальки, камни, крупные и помельче, как будто плыли куда-то, а вода стояла неподвижно. Неживое и живое почти что принадлежало к одному царству, как бы в результате идеальной гибридизации, некой тонкой гармонии.