Вдребезги - Глазго Кэтлин

«Да!»

Я начала безумно улыбаться. Все тело стало невесомым, как пух, на душе полегчало от мысли, что я увижу Майки. Майки!

«Майкл печатает»:

«Мне надо идти, концерт заканчивается завтра. Учусь. Не могу поверить, что это ты. У тебя есть и номер телефона?»

Я вскочила и побежала к телефону на стене комнаты отдыха, где черным тонким маркером написан номер рядом с надписью «телефонные звонки запрещены после 21.00 / телефонные звонки запрещены до 18.00». Я побежала назад, повторяя про себя номер, когда ботинок застрял в пластиковом стуле, и я растянулась на полу. Барберо вскочил со скоростью молнии. И прежде чем я успела среагировать, он подошел и выдернул наушники из ушей.

– Где Шумахер? Куда, черт возьми, подевалась Шумахер?

Пока я пыталась вскарабкаться на стул, он успел прочитать переписку на экране компьютера.

Нажал толстым пальцем на кнопку, и экран погас. Майки исчез.

– Давай обратно в свою клетку, зайка. Мне надо поохотится на твою подругу.

Барберо и сестра Ава обнаружили Джен С. у аварийной лестницы. С желудком у нее было все в порядке, и она не наматывала круги по коридору. Как потом вечером мне рассказала Луиза, у нее была интрижка с доктором Дули.

Я лежала под одеялом. При моргании мои ресницы задели ткань. Я что-то промычала в ответ Луизе.

– Они спят друг с другом уже до-о-олгое время, – прошептала Луиза. – Я удивлена, что их не застукали раньше.

В конце коридора поднялась суматоха: телефонные звонки, плачущая Джен С. у поста медсестер. Луиза сказала:

– Жалко, на самом деле. Теперь они ее выгонят, а его уволят. Или, возможно, его не уволят, а сделают выговор. Он всего лишь врач-стажер. Они всегда все портят. – Она сделала паузу. – Я надеюсь, Джен не думает, будто они будут вместе, когда она выйдет отсюда, потому что этого не случится.

Луиза сняла одеяло с моего лица.

– Ты еще слишком мала и на самом деле не понимаешь.

Она еще не смывала свой макияж. И тушь размазалась под глазами.

– Дули выбрал ее, потому что Джен уступчивая. Мы все здесь покладистые, верно? Черт побери, я ведь тоже однажды думала, что встретила того самого…

Я нерешительно произнесла:

– Может… несмотря ни на что она ему действительно нравилась.

Возможно же, не так ли? Док Дули – предел мечтаний, ему не нужно бегать в поисках ущербных девчонок. Он может получить любую, если захочет.

Луиза моргнула.

– Парни странные, малышка. Никогда не знаешь, что ими движет. – Она снова накрыла меня с головой одеялом и забралась на свою кровать. Ее голос звучал приглушенно, будто она сама накрыта с головой. – Я позволила этому парню – думала, что он такой чудесный и добрый, – позволила ему сфотографировать себя. Потом он изменился и продал мои фотографии какому-то сайту в Интернете для извращенцев.

Она что, плачет? Я была в замешательстве. Джен С. по-настоящему рыдала там, и я слышала, что Саша в своей комнате начала издавать кошачьи звуки тихим голосом.

Это место – мир рыдающих девушек.

Луиза плакала. Весь чертов коридор плакал, кроме меня, потому что я все уже выплакала. Я откинула одеяло и вылезла из кровати. Майки был так близко, и я потеряла его. Я потеряла его.

Луиза пробормотала:

– Им следует предупреждать нас сразу, как только мы сюда поступаем, что с подобными желаниями можно распрощаться. Что с нами кончено, никто нас не полюбит. Не так, как нормальных людей.

Она вытащила руку из-под одеяла, щупая воздух. Я следила за движениями ее пальцев. Ее ногти были выкрашены глянцевым синим лаком с крошечными красными крапинками. Рыдание застряло у нее в горле.

– Ты должна понять это, малышка. Ты понимаешь, на что это будет похоже?

Я сделала то, что советуют делать, когда кому-то больно и ему нужна помощь, чтобы он знал – его любят. Я села на край кровати поверх ее одеяла с изображением «Хэллоу Китти». Она – единственная, у кого было собственное одеяло и наволочки, и несколько пушистых тапочек выглядывали из-под кровати. Я медленно сняла бело-розовое одеяло с ее лица, настолько, чтобы можно было гладить ее волосы, эту чудесную пышную копну.

Позднее, когда в коридоре все стихло и Джен С. отправили в свою комнату собирать вещи и ждать, я думала о ней. Все это время они с доком Дули занимались сексом. Где они это делали? Расстилали на пол помятую бумагу в процедурной? На столе или все время у лестницы? Было холодно? О чем они разговаривали? Они оба такие высокие и красивые, с чистой кожей, сексуальные. Я представляла, как они двигались навстречу друг другу, и чувствовала тепло между ног. Потом я думала о Майки, у него мягкие дреды светлого цвета, и они всегда хорошо пахнут, он улыбался нам с Эллис из старого кресла в его комнате, позволяя нам веселиться и включать музыку так громко, как мы хотели. У нас с Майки ничего не было, но я была бы не против, я хотела этого, очень сильно, однако он любил Эллис. Парни, которые мне попадались, пахли жженым стеклом и злобой. С татуировками, следами грязи на коже и с акне. Они жили в гаражах или в машинах. Такие парни никогда не хранят верность. Сначала они подлизываются и, получив свое в грязном служебном помещении во время какого-нибудь концерта или в туалете чьего-нибудь подвального помещения на вечеринке, исчезают.

У Эллис был один парень. С волчьими зубами и в длинном черном пальто, и он спал с ней в подвале дома ее родителей на мягком розовом ковре, пока я слушала их с другого конца комнаты, завернувшись в спальный мешок. Он оставил после себя серебряные браслеты, тонкие чулки, русские матрешки с круглыми синими таблетками внутри. Когда он не позвонил, Эллис плакала, пока у нее не заболело горло. Когда она упоминала его имя, Майки отворачивался, и можно было заметить, как плотно сжимались его челюсти и темнело лицо.

Когда я думала о том, как соединяются тела, мне становилось грустно, и я испытывала необъяснимый голод. Я перевернулась и уткнулась лицом в подушку, стараясь очистить голову и не обращать внимания на зудящие шрамы. Луиза беспокойно вздыхала во сне.

Я не хотела верить, что она права.

Мать Джен – пышная, как тесто, женщина, круглощекая, с тонкими губами. Отец – толстяк, молния его тренерской куртки обтягивала живот. Ее родители стояли в коридоре, с опаской поглядывая на нас. Через некоторое время медбрат Винни собрал нас вместе в комнате отдыха и запер дверь. Нам не разрешили попрощаться с Джен. Девушки легко и бесшумно начали двигаться по комнате, достали карты и игры из ящиков, устраиваясь с Винни за круглым столом. Блю стояла у окна. Ее волосы светло-каштанового цвета были завязаны в неаккуратный узел; татуировка с изображением ласточки слегка переливалась сзади на шее. Спустя некоторое время она прошептала:

– Вон она идет.

Мы бросились к окну. На парковке отец Джен закинул два зеленых чемодана в багажник черного «Субару». День выдался холодный и серый. Он забрался на водительское кресло, и машина просела под тяжестью его веса. Джен возвысилась над матерью как согнутая соломинка. Та погладила дочь один раз по руке и открыла заднюю дверь, оставляя Джен складываться пополам на переднем сиденье рядом с отцом.

Она ни разу не оглянулась на нас.

Автомобиль растворился в потоке машин, исчезнув в конце длинного квартала кафе и баров, магазинов с ближневосточными побрякушками и мест, где продают двадцать два вида хот-догов. Одно лето Майки работал там; его кожа источала запах приправ и кислой капусты.

Небо покрылось мясистыми темными облаками. За последнее время прошло много дождей с ураганным ветром, редких для апреля. Голос Блю возвратил меня к реальности.

– Бедный Брюс, – сказала она тихо, показывая на окно.

Барберо стоял на углу парковки. На нем был не медицинский халат, а светло-голубая толстовка с капюшоном, рубашка с воротником, джинсы и белые кроссовки – в этой одежде он выглядел как обычный парень с улицы.

– Ох, – произнесла я. – Ох.

Ему нравилась Джен. Его зовут Брюс.

Еще на нем были небольшие очки в металлической оправе: в них он казался не таким… придурковатым… но вроде как… милым. Мы с Блю смотрели, как он вытирает глаза, садится в свою машину – поржавевший маленький хетчбэк оранжевого цвета – и уезжает.