Вдребезги - Глазго Кэтлин

«Ну, ну».

– Это противоречит здравому смыслу, да? То, что причинение себе боли заставляет вас чувствовать себя лучше. В некотором роде вы можете избавить себя от боли, причиняя себе боль, – говорила нам Каспер.

Проблема возникает потом.

Как, например, то, что происходило сейчас. Чем больше шрамов, тем больший урон. Порочный круг: больше шрамов – больше стыда – больше боли.

Винни мыл руки, и звук льющейся воды возвращал меня к реальности.

Я смотрела на свою кожу, и у меня сводило желудок. Он повернулся:

– Второй раунд. Ты уверена, что не хочешь, чтобы я позвал сюда кого-нибудь еще?

Я покачала головой, он кинул мне простыню и попросил перевернуться на спину на кушетке, жестом предлагая спустить шорты. Я быстро сняла их под простыней, чуть дыша и прижимая простыню к скромному нижнему белью. Бедра покалывало, и они покрылись гусиной кожей от прохладного воздуха.

Я не думала, что боюсь Винни, но я внимательно следила за движениями его рук, на всякий случай держа наготове свое «чувство улицы». Когда я была маленькой и не могла уснуть, то теребила простыню между большим и указательным пальцем. Сейчас я делала то же самое с нижним бельем. Оно совершенно новое, мягкое, розового цвета, разложенное кем-то на моей узкой кровати вместе с небольшой открыткой. Там было семь комплектов, на каждый день недели. На них не имелось дырок, пятен, и от них пахло пластиковой упаковкой, в которую они были завернуты. От них не воняло, они не пахли мочой или кровью от менструации. Я думала о нижнем белье, касалась пальцами чистой хлопковой ткани, и что-то переключилось внутри меня, как будто я расшатывала груду камней, вынимая один из них, треск, проседание, выдох…

– Медсестра. Ава. Купила. Мне. Это. Белье.

Я произнесла это шепотом, сама не знаю почему. Неизвестно, откуда взялись эти слова и почему они вдруг выстроились в ряд. Мой голос стал скрипучим после длительного молчания, похожим на охрипшую лягушку. Это длинное предложение было первым за несколько дней, и я знала, что Винни добросовестно запишет в журнале следующее: «Ш. Дэвис произнесла вслух целое предложение, когда я снимал повязки. Ш. Дэвис сказала, что у нее нет нижнего белья. Обычно пациентка не разговаривает по своей инициативе; селективная немота».

– Это было чрезвычайно мило с ее стороны. Ты ее поблагодарила?

Я покачала головой.

Когда я порезала себя на чердаке, на мне была футболка, нижнее белье, носки и ботинки. Там оказалось столько крови, что Эван и Дамп не знали, что делать. Они завернули меня в простыню.

– Тебе следует поблагодарить ее.

В Крили я попала в больничной одежде и тапочках. Медсестра Ава подобрала мне одежду. Она же купила мне новое нижнее белье.

Я должна была поблагодарить ее.

Бинты и салфетки, которые были у меня на ногах, выглядели как длинные гирлянды, покрытые пятнами, Винни поднял их и бросил в ведро. Потянул и зажал пинцетами.

Так и с руками: мне не было больно, когда он снимал швы, но кожу покалывало, и я чувствовала резкую боль, когда он тянул пинцетами в разные стороны.

Он торопился, и я опять почувствовала боль, только на этот раз она напомнила мне ощущения, когда я резала, сильно резала. То, как глубоко я вонзала стекло, сразу же прокалывала кожу и вынимала, тащила с силой, чтобы пролить реку и утонуть в ней.

Ох, как же больно проливать эту реку! Ты чувствуешь одновременно острую и неясную боль; словно завеса раздвигается и закрывает глаза, тяжелое дыхание вырывается из ноздрей.

Это очень больно, больно, больно. Но когда идет кровь, становится теплее и спокойнее.

Винни поймал мой взгляд. Я слишком часто дышала. Он понял, что происходит.

– Готово.

Он заботливо наблюдал за тем, как я садилась. Тонкая бумага порвалась подо мной.

Лестницы. Шрамы на ногах выглядели как перекладины лестниц. Я провела пальцами вверх от колена до бедра: выпуклость, выпуклость, еще одна. Руки Винни в креме казались очень темными на фоне моей бледной кожи. Приятные прикосновения. Закончив с ногами, он показал жестом, что я могу надеть шорты, и вручил мне бело-голубую баночку с кремом.

– Наноси его два раза в день. Эта дрянь будет очень сильно чесаться сейчас, после того как я намазал. Ты почувствуешь стянутость и что-то вроде покалывания.

Я прижала баночку к груди. Я все еще чувствовала прикосновения его рук к моим ногам, мягкость его пальцев на моем изуродованном теле. Пожалуй, я хотела, чтобы он прикоснулся еще, обнял бы на этот раз. Может, он присел бы рядом, и я положила бы на него голову, и какое-то время мы бы сидели так, я бы вдыхала его запах. Ничего особенного, только биения сердец, как с отцом. Я почувствовала давление в глазах.

Я вытерла лицо, не обращая внимание на трясущиеся руки. Жарко. Тело начало гореть. Мне стало страшно. Винни откашлялся.

– Все в классе для творчества, милая. Хочешь, я провожу тебя туда?

– Комната, – произнесла я, прижимая теплую банку с кремом к груди. – Комната.

– Хорошо, дорогая. Хорошо.

Винни выглядел грустным.

Луизы в нашей комнате не оказалось. Они все ушли в класс для творчества, сидели там, склонившись над палочками для эскимо, покрытыми клеем, кучей пуговиц и ниток, стопками блестящих наклеек в форме звезд.

Мои глаза наполнились слезами, и я зарылась лицом в подушку, чтобы никто меня не услышал. Все тело так невыносимо болело от ран. Я хотела, чтобы Эллис была рядом, чтобы она легкими прикосновениями погладила мои порезы и стащила бы вино у отца. Мы бы плакали вдвоем в ее комнате, потягивая вино из бутылки, слушали нашу музыку, смотрели на солнечную систему, очертания которой отбрасывал на потолок вращающийся ночник. Потому что, когда тебе больно и есть кто-то, кто любит тебя, он помогает тебе, ведь так? Когда тебе плохо, любимый человек нежно целует тебя, подносит бутылку ко рту, поглаживая волосы, верно? Каспер гордилась бы мной сейчас за мое рациональное мышление.

Я жила вместе в девушками, которых переполняла печаль, и не хотела помощи от них. Я хотела, чтобы рядом была только одна, та, что никогда не вернется назад.

Куда мне деть их, мертвых, живых, тех людей, что витают надо мной словно призраки? Однажды Эллис сказала: «Ты слишком рано потеряла отца».

Чуть больше года назад Майки рыдал мне в трубку: «Она никогда не резала себя, это не ее случай. Почему она сделала это? Ты была там, рядом с ней». Но он был в университете, километры и штаты разделяли нас, и не знал, что произошло между мной и Эллис.

Это был наш последний разговор с ним, после этого я оказалась на улице, сама превратилась в призрак.

Моя мать жива, но тоже стала привидением, я вижу ее запавшие глаза, она смотрит на меня издалека, стоя неподвижно.

Столько людей никогда больше не вернутся назад…

Когда я успокоилась, я почувствовала себя утомленной и лишенной сил от слишком долгого плача. Встала и пошла, спотыкаясь, по чересчур ярко освещенному коридору к стойке медсестер. Винни был прав, шрамы ужасно чесались.

Внутри меня все горело, а снаружи только пустота. Я не могла порезать себя, но мне было необходимо что-нибудь сделать с собой, чтобы облегчить боль.

Винни одарил меня своей золотой улыбкой из-за стойки. На перегородке за стойкой были приколоты фотографии, принадлежащие медсестрам. Их дети, куча детей, упитанные, тощие, угрюмые подростки, и собаки, много-много собак. Дочери Винни, должно быть, это они там в белых платьях с рюшами и с очень темными волосами, как у него.

Я показала на свои волосы, на это безобразное гнездо. От одного их запаха мне внезапно стало дурно. Я захотела от них избавиться, от последней частицы уличной жизни.

– Отрезать, – произнесла я охрипшим голосом.

Винни поднял руки кверху.

– Не, не. Сначала ты должна заслужить свой дневной пропуск, милая. Тогда ты сможешь пойти на улицу с остальными, сходишь в «Суперкатс» или еще куда. Я не притронусь ни к чьим волосам.