Баловни судьбы - Кристенсен Марта

Йохан открыл рот. Губы его, казалось, постоянно кривились в презрительной усмешке. Однажды они устроили Маскарад, и Йохан нарядился аристократом, надел пудреный парик и кружевные манжеты. Впечатление было такое, будто ему всегда именно так и следует одеваться. Улла, естественно не пропускавшая их праздничных вечеров, хотя более трудной работе в интернате предпочла преподавание в обычной поселковой школе, в тот раз была в костюме цыганки и весело развлекалась с Йоханом. А он потом подарил ей косынку.

Йохан открыл рот.

— Что касается меня, я — «за», — сказал он. — Пусть у них снова будет эта ужасная аппаратура и пусть крутят на ней свою дикую музыку.

Сусанна улыбнулась:

— Ты просто не понимаешь их музыки, она вовсе не такая дикая. Я тоже «за», пусть у них будут магнитофон и проигрыватель.

Лиза кивнула. Бьёрн кивнул, надул щеки, сказал: «Уф!» — и дернул ворот футболки.

— Ну что ж, — взмахнул рукой Макс, — значит, все согласны? Вот и отлично!

— Нет, — услышал он вдруг свой собственный голос, — нет, я с вами не согласен. Я... Я совершенно не согласен!

— Совершенно не согласен?

Макс, подавшись вперед, облокотился на стол и иронически поднял бровь:

— Занятно. Что ж, послушаем твои возражения.

— Я считаю, что мы совершаем ошибку.

— Что ты имеешь в виду?

С едва заметным нетерпением: дескать, на какие пустяки приходится тратить время.

Да, так что он имел в виду? Озлобленность ребят, их потребность кого-то или что-то уважать. То, как эффектно брошенный ключ зажигания летит к ним в руки, и еще почему-то свою собственную уступчивость.

— Мы совершаем ошибку, — повторил он. — Мы не имеем права ни с того ни с сего взять да отменить свое решение. Ведь посчитать людей неспособными выполнить вполне умеренные требования — значит отказать им в уважении. Какая польза в том, чтобы давать им все, чего они только пожелают. Вещей-то им всегда хватало. Тут не игрушки нужны, а что-то другое.

— Что «другое»?

— Мне кажется, на самом деле они нуждаются не столько в этом проигрывателе, сколько в том, чтобы уважать нас.

Йохан еще сильнее скривил рот:

— Хочу внести поправку в свое предыдущее замечание. Медитировать в мастерской после рабочего дня вредно, тем более в такую жару.

Макс откинулся на спинку стула и засунул руки в карманы:

— По-твоему, значит, ребята перестанут нас уважать, если мы, все тщательно взвесив, отменим несправедливое решение?

Он, помедлив, ответил:

— Да, именно это я и имею в виду.

— В таком случае ты, очевидно, шутишь?

— Я не нахожу решение несправедливым: карманных денег у них достаточно и при желании они вполне могут внести свою долю в течение месяца. Максимум двух. И это не будет для них слишком обременительно.

— Ну и ну!

Лиза жадно курила, Вилли переводил взгляд с одного на другого. А над головой Макса — все те же красавцы фламинго.

— Мы покупаем ребят, — сказал он, протягивая руку за сигаретой.

Макс прищурил глаза, как от неожиданного и резкого света.

— Может, ты будешь так любезен и объяснишь все поподробнее?

— Я... я просто считаю, что дело обстоит именно так и, по-моему, ребятам эта торговля не по душе, — отрубил он, заведомо зная: через секунду Макс разложит все сказанное по полочкам и примется доказывать, что его утверждения неверны, а исходные посылки сомнительны. Он вспомнит теории и выводы какого-нибудь психолога и будет обыгрывать их до тех пор, пока они не навязнут в зубах, и придется сдаться и признать, что до Макса тебе еще далеко, очень и очень далеко. Да и не все ли равно, но мог он, что ли, оставить свое мнение при себе?

Сусанна внимательно смотрела на него, ее серые глаза улыбались.

— Мне кажется, Аннерс говорит не то, что думает, — сказала она. — Я убеждена, что он вовсе так не считает, ведь это совершенно на него не похоже.

— Целиком и полностью с тобой согласен, — отозвался Макс. — И, по-моему, глупо нам всем здесь сидеть и попусту тратить время.

«Нет, ты вовсе так не считаешь, — он словно услышал невысказанные слова, — потому что у тебя не может быть собственного мнения. Зачем же ты так поступаешь? Пусть даже оно у тебя есть, но ты все равно не будешь его отстаивать, потому что ты — соглашатель. Может, в чем-то ты и прав, но все равно лучше не упрямься, ведь кое-что в твоих рассуждениях нам не по душе».

Он попытался представить себе презрительную улыбку Клэса, а потом разбитое лицо Тони.

— Этих ребят, — начал он снова, — все равно не купишь. Ни за проигрыватель, ни за магнитофон. И даже, — вырвалось у него, — ключ от машины здесь не поможет. Наоборот, они только еще больше поверят, что их все боятся, ведь именно так они истолкуют ваш поступок и скажут друг другу: они нас боятся, трясутся перед нами от страха.

Сусанна выразительно взглянула сперва на него, потом на Макса.

— Думаю, пора прекратить этот бесплодный спор, — решительно заявил Макс. — Ты, Аннерс, извини, но, видишь ли, сейчас для этого слишком жарко, а кроме того, я жду сегодня гостей, и мне хотелось бы успеть переодеться до их прихода. Давайте просто признаем, что сегодня мы не договорились, отменять нам свое первоначальное решение или нет, раз уж ты не в состоянии изменить своим принципам. Может быть, с твоего позволения так и запишем?

Все смотрели на него выжидающе и с насмешкой, надеясь, что он, как всегда, уступит. Стоило ему только сказать: «Олл-райт! Пусть они получат свою музыку», — и все похлопали бы его по плечу, погладили по головке: вот теперь ты снова наш милый, добрый Аннерс.

— Я настаиваю, — сказал он. — Всякое другое решение ошибочно. Пусть даже вы считаете иначе и сейчас действительно жарко. Я требую, чтобы прежнее решение оставалось в силе, как у нас и заведено.

— Отлично, — сказал Макс, — так и договоримся. Я обещал ребятам дать ответ завтра. Вот и объявлю, что все остается по-прежнему: и им придется оплатить половину стоимости нового проигрывателя. Но я сохраняю за собой право сказать им, что все, кроме тебя, готовы пойти им навстречу. Полагаю, ты не возражаешь?

— Нет, конечно, я уверен, ребята меня поймут.

— Будем надеяться, — сказал Макс.

— Я уверен, — повторил он, улыбнулся и с некоторым удивлением заметил, что улыбнулся только он один.

— — —

Они смеялись над ним. Так он и знал. А он ненавидел, когда над ним смеются.

Он лежал, подложив руки под голову, и тупо разглядывал сучок в деревянном дне верхней койки, оказавшийся почти прямо перед глазами. Они смеялись над ним, и он убежал от них, лежал теперь в одиночестве на своей постели, чувствуя, как саднит царапина на щеке и болит синяк под глазом.

Смеялись просто так, не столько со зла, сколько по дурацкой привычке, когда на всякий случай высмеивают все, чего не могут понять или не знают. И хорошо, что так. Пусть никогда и не узнают. Он мог бы остаться дома, пока не пройдет синяк и лицо не примет нормальный вид, но не захотел и вернулся, хотя ничего, кроме насмешек, по возвращении не ожидал.

Он закрыл глаза — даже это причиняло боль, все время ему было больно.

Черт побери! — подумал он. Ах ты, черт побери!

Нет, зря он вернулся и домой ездил зря. Это он тоже знал. И тем не менее, сидя в поезде и прислушиваясь к веселому размеренному постукиванию колес на стыках, он незаметно для себя поддался совершенно идиотскому чувству, что все, возможно, будет не так плохо, хотя и не мог объяснить, чего же, собственно, ждал. Это чувство не оставило его и на пароме, когда он переправлялся через невероятно голубой в тот день пролив, и так же незаметно отзвенело, не оставив и следа, пока он поднимался в квартиру по лестнице, покрытой протертым до дыр линолеумом.

Потому что все вдруг оказалось таким же, как и всякий раз, когда он возвращался домой. Он снова почувствовал себя восьми-девятилетним детдомовским мальчиком, который на выходные приезжал домой. Крупная, беспокойная женщина с печальными или слегка осовелыми главами пылко и жадно обнимала его и тотчас вручала пять крон на кино. А по возвращении он нередко получал еще пять и пару крон сверх того либо от матери, либо от мужчины, который сидел в кресле, курил, с нетерпением ожидая его ухода, а то лежал в спальне и звал ее к себе, как избалованный, капризный ребенок, с той только разницей, что на зов этого ребенка откликались.