Ясунари Кавабата - Стон горы
Кикуко до сих пор не родила ребенка, и колыбельные песни ей, по-видимому, наскучили, – Синго давно их не слышал.
Песня из «Парижского праздника» уже кончалась, но вдруг стала еле слышна, а потом совсем умолкла.
– Отключили свет, – сказала из столовой Ясуко.
– Да, действительно, отключили. И сегодня света уже не будет. – Кикуко сняла пластинку. – Мама, давайте поужинаем пораньше.
Во время ужина ветер, пробивавшийся в щели, три раза задувал тонкую свечу.
Сквозь бурю слышался рев моря, и этот рев взвинчивал страх еще сильнее, чем вой бури.
2
Синго преследовал запах погашенной свечи. Дом содрогался под порывами ветра, Ясуко нащупала коробок спичек, заранее положенный около постели, и встряхнула его, чтобы убедиться, что он не пустой, и чтобы напомнить Синго, что спички приготовлены.
Потом она нашла руку Синго. Она не схватила ее, а лишь слегка прикоснулась к ней.
– Все в порядке?
– В порядке. В саду может что-нибудь унести ветром, но выйти все равно невозможно.
– Как ты думаешь, у Фусако тоже все в порядке?
– У какой Фусако? Синго забыл, о ком речь.
– А-а, ну конечно, все в порядке. В такую бурю они с мужем, наверно, рано улеглись.
– Ладно, давай спать, – уклонилась от продолжения разговора Ясуко и замолчала.
Было слышно, как разговаривали Сюити и Кикуко. Кикуко ласкалась к Сюити.
Через некоторое время Ясуко заговорила снова:
– Двое маленьких детей. Не то что у наших.
– И у его матери с ногами плохо. Что-то нервное.
– Конечно-, конечно; и если она уйдет от Аихара, все заботы о матери ему придется взять на себя.
– Она совсем не может ходить?
– Нет, кажется, немного передвигается. В такую бурю… Тоска там сейчас.
Синго было странно услышать от шестидесятитрехлетней Ясуко слово «тоска».
– Везде тоскливо, – сказал он.
– В течение жизни женщина делает себе множество самых разных причесок – об этом я прочла в одной газете. Это очень правильно.
– В какой газете?
По словам Ясуко, с этого начинался некролог, написанный одним художником, который рисовал красавиц, и посвященный художнице, которая тоже рисовала красавиц.
На самом деле в статье все было наоборот, в ней говорилось о художнице, всю жизнь не менявшей прически. С двадцати лет и до самой смерти в семьдесят пять, больше пятидесяти лет, она неизменно закручивала волосы пучком и закалывала их гребнем.
Ясуко, видимо, заинтересовалась: как это может быть, чтобы женщина всю жизнь носила одну и ту же прическу, – и, наверно, подумала, что, напротив, женщина делает себе множество самых разных причесок за жизнь.
Ясуко имела привычку складывать просмотренные газеты за несколько дней и потом перечитывать их. Поэтому, когда она пересказывала какую-нибудь статью, невозможно было определить, в какой газете она ее прочитала. Кроме того, она самым внимательным образом слушала по радио вечерний обзор новостей и иногда отпускала поразительные замечания.
– Ты думаешь, Фусако тоже будет делать себе самые разные прически? – спросил Синго.
– Конечно. Она ведь женщина. Чем она хуже нас, которые носят старинную японскую прическу? Фусако тоже приятно менять прическу, – мол, чем я хуже Кикуко.
– Когда Фусако была здесь, ты обходилась с ней – очень уж бессердечно. Мне кажется, она уехала в полном отчаянии.
– Может быть, мне передалось твое настроение? Ведь это ты никого не любишь, кроме Кикуко.
– Ничего подобного. Придумаешь какую-то чепуху и сама в нее веришь.
– Прекрасно знаешь, что я права. Ты всегда был равнодушен к Фусако и любил одного Сюити. Будешь отрицать? Такой уж ты человек. Вот и сейчас – Сюити завел себе женщину на стороне, а ты ему и слова не скажешь. Жалеешь Кикуко, а ей же делаешь только хуже. И она тоже, чтобы не огорчать отца, даже ревновать не смеет. Тоска. Хоть бы этот тайфун меня унес, что ли.
Синго был потрясен.
Но в ответ на слова все более распалявшейся Ясуко сказал только:
– Тайфун.
– Да, тайфун. Может быть, Фусако хотела, чтобы мы заговорили с ней о разводе, а мы повели себя с ней подло.
– Быть не может. Неужели у них уже дошло до развода?
– А я не думаю ни о разводе, ни о чем, я только представляю себе, какое ты сделаешь лицо, если на тебя свалится дочь с двумя детьми…
– A y тебя всегда такое лицо.
– И к тому же у тебя есть еще Кикуко, которая тебе очень по душе. Ладно, оставим Кикуко. Честно говоря, я тоже хороша. Стоит Кикуко заговорить, на сердце сразу становится легко, а с Фусако одни неприятности. Тяжело это… До замужества она все-таки не была такой. Никогда не думала, что родители могут так относиться к своей дочери и внукам. Ужасно. Это ты во всем виноват.
– Значит, я еще хуже, чем Фусако.
– Вот и сейчас ты притворяешься. Когда я сказала, что это ты во всем виноват, ты, наверно, ехидно показал мне язык, только в темноте я не разглядела.
– До чего же ты болтлива. Говоришь невесть что.
– Жалко Фусако. Тебе тоже ее жалко?
– Можно хоть сейчас забрать ее от мужа. – Потом Синго неожиданно вспомнил: – Ты видела фуросики, с которым Фусако приезжала к нам?
– Фуросики?
– Да, фуросики. Мне тогда сразу показалось, что где-то я уже видел его, но никак не мог вспомнить где, – по-моему, это наш старый фуросики.
– Не тот большой, хлопчатобумажный? Когда Фусако выходила замуж, мы, наверно, завернули в него зеркало от туалетного столика. Помнишь, зеркало было громадное.
– А-а, возможно.
– Мне тоже стало неприятно, когда я увидела, что она увязала свои вещи в тот самый фуросики. Я еще подумала, лучше б вместо фуросики упаковала вещи хоть в чемодан, с которым ездила в свадебное путешествие.
– Чемодан тяжелый. Да с ней еще двое детей. За модой она не гонится.
– Но ведь с нами живет Кикуко, хоть бы ее постеснялась. К тому же это тот самый фуросики, в котором были мои вещи, когда я пришла в твой дом.
– Неужели?
– Ему еще больше лет. Это память о сестре. После ее смерти в этот фуросики увязали горшок с карликовым кленом и вернули нам.
– Вот оно что, – тихо сказал Синго. Любимым занятием отца Ясуко – он жил в деревне – было выращивание карликовых деревьев. Особенно он любил выращивать карликовые клены. Сестра Ясуко всегда помогала отцу ухаживать за деревцами.
Лежа в постели, окруженный грохотом бури, Синго представил себе этого человека стоящим между двух карликовых кленов.
Отец подарил дочери деревце, когда она вышла замуж. Может быть, дочь сама попросила его об этом. А когда она умерла, ее муж, зная, как дорог отцу покойной этот клен, и не имея прислуги, которая ухаживала бы за деревцем, вернул его. Может быть, даже сам отец привез его обратно домой.
